"Все жильцы нашей 10-этажки читали одну и ту же молитву, одновременно. Может, поэтому мы выжили в аду?"

Сброс авиабомб российскими самолётами на больницу с ранеными детьми. Собаки, поедающие человеческие останки на улице. Литр воды на семерых, одна молитва для всех. Как в этом аду не сойти с ума, уцелеть самим и спасти других? Рассказывает руководитель местного телеканала "Мариупольское ТВ", переселенец из Донецка и житель Мариуполя Николай Осыченко.

Он дал уже сотни интервью, чтобы поведать миру о судьбе Мариуполя и о его жителях. Николай подробно описывает три недели жизни людей в одной из десятиэтажек в центре города. Он и его семья смогли прорваться из блокадного Мариуполя в Запорожье 15 марта 2022 года.

Смотрите, я покинул Донецк в 2014 году, в июле месяце, 19 июля, после всем известных событий в городе. Покочевал немножечко по стране – Мариуполь, Днепр, Киев. Остепенился в Киеве до 2019 года, и в 2019 году получил контракт на руководителя Мариупольского телевидения. И вот с 2019 года по 2022-й был там. У меня дом, где я жил, находился в самом центре города, и на самом деле, мы же должны понимать, что Мариуполь все эти восемь лет, это город в 20 километрах от линии соприкосновения на Донбассе, то есть какие-то взрывы, но ничего такого.

То есть утром все было как обычно. Я встал, выпил чашку кофе, там да, а потом, разумеется, стал листать ленты новостей и понял, что утро необычное несколько. Но опять же, мы – это СМИ, там была и наша роль, была в том числе, чтоб информировать людей, успокаивать людей.

Да, ты жил на инстинктах – те, которые были заложены много веков назад; в мужчинах превалировал инстинкт охотника само собой. У меня не было такого дня, я себя заставлял, и мне так легче было, я должен был каждый день добыть что-то для тех людей, кто жил у меня дома. Добыть воду, добыть еду, добыть батарейки, свечки, зажигалки, то есть все то, что нам помогало выжить.

Пару дней было, что я не выходил даже из дому вообще, потому что прямо возле дома где-то падало, падало, падало… Я в такие дни чувствовал себя плохо, но не потому что где-то падало, а потому что я ничего не мог сделать для  близких. Когда над твоим домом барражирует самолет днем, ночью, каждые полчаса – да, и ты понимаешь, что любой удар ракеты или бомбы может быть в твой дом, уже все. Даже в те моменты я старался чтоб сын, жена, племянница, внучка (это дочь племянницы), что б они видели спокойствие во мне, и им так было легче, хотя внутри я думал, что уже все.

К нам переехали мой друг с его родителями, они жили на 23-ем – это микрорайон города, что ближе к «Порт Сити», единственному торговому центру большому. Там уже шли активные боевые действия, оттуда шло наступление России, и дома многоэтажки принимали все, что оттуда летело.

И они приехали к нам. Это я к чему веду? Его мама, вот этого друга моего Никиты, она восхищалась моей женой и племянницей. Восхищалась почему? У них не было истерики ни одного раза. Они сконцентрировались на том, что они максимально создавали уют и комфорт как это можно было без отопления, света, воды, без ничего в принципе, для детей. И они максимально взяли на себя монопольную роль хозяек на кухне, то есть они как-то готовили, распределяли еду между всеми, кто жил в нашей квартире. И они были максимально собранными, они были,  ну то есть я восхищаюсь своими близкими, потому что не было момента, что они сдались, впали в истерику, панику или еще что-то.

Я восхищаюсь своим сыном. Ему 12 лет. Он повзрослел за эту неделю ментально очень сильно, потому что он не плакал не одного раза, хотя даже я там, когда не видел никто, нет-нет, да и да. А я видел его волнение несколько раз, вот прям видно было, что он чем-то озабочен. И я спрашивал его, в чем же дело. Почему, я думал, что он из-за боевых действий, из-за самолета, из-за еще чего-то… А нет, он волновался, потому что он адекватно посчитал, сколько у нас есть чистой воды дома, адекватно посчитал, сколько нас всех дома, и увидел, что нам воды осталось при даже самом экономном [использовании] на два дня максимум. Что делать потом – не понятно, потом он так же нервничал.

Он… вот слушайте какая штука. Я его заставлял сходить в туалет, он не ходил в туалет, потому что он понимал: как бы там ни было, это влечет за собой… В начале войны все смывали еще во всех домах по чуть-чуть. Вот, а потом, я насколько знаю, во всех домах практически не смывали туалет, потому что воды не было. И мне было тяжело заставить сходить его в туалет, потому что он понимал, что это влечет за собой расход воды.

То есть моя семья – это те люди, которыми я горжусь, восхищаюсь, наверное, благодаря тому, что мы были так сплочены вместе. Весь наш дом, где мы жили, все ориентировались на нас. Что делаем мы – будем ли мы ехать, не будем ли мы ехать, мы стали какой-то ячейкой общества, которая сцепляла этот дом. У нас дома стало приметой, что во время  войны бриться мужчинам нельзя. Сложилась она… (я не помню точную дату) это можно отследить по ключевым точкам войны в Украине и Мариуполе в частности.

Это было за три или четыре дня до бомбового удара по роддому. Роддом от нашего дома в метрах 500 – до 800, я его вижу в окно.

И мой сосед, который жил надо мной, Володя, он решил пойти в магазин с утра, когда магазины еще на тот момент несколько магазинов работали. Работали в режиме какого плана? В магазин запускалось несколько человек, 25–30, они быстро должны были купить то, что там есть, а там особо ничего не было, ну на тот момент это было прям вау, и быстренько расплатиться на кассе наличкой, потому что карточки уже не работали.

С 8 утра магазин работал, то ли до 3 дня, то ли до 4 дня максимум, потом все меньше-меньше. Вот все те люди, которые ждали момента захода в магазин, это до  двух тысяч людей, находились на площадке, на площади вот этой перед магазином, и они медленно двигались. И Володя пошел, мой сосед, он выбрился и решил пойти в магазин к 7 утра, за час до открытия, чтоб занять очередь как можно ближе. Другие люди шли к 6 часам, так что очередь ближе сильно он не смог занять.

У нас еще тогда работали консьержки, три бабушки, две уже были бабушки, третья с левого берега, она к нам уже не приходила. Мы не знали, что с ней, я очень надеюсь, что она жива. Ну такое, там все было жестко с самого начала. У нас работали две бабушки день через день, а потом рассказ от лица тех бабушек, потому что этот момент видела только эта бабушка.

То есть Володя пошел к семи, магазин в метрах 800 от дома тоже, может, немного больше. В 7.20 он постучался в дверь, она открыла ему, он сделал два-три шага и упал. Упал – под ним натекла лужа большая крови. Она закричала, чтоб выбежали все соседи. Кто услышал, тот выбежал. И что с ним было… Он подошел к магазину, стоял в очереди. И в людей, в очередь упало что-то, то ли мина, то ли снаряд.

Он сказал, что то, что он видел, туда где упало, там было прям все… там, по его словам, было мясо. И он как-то взял себя в руки, он дошел от магазина до дома и упал только в подъезде. И жизнь ему спасло две случайности абсолютные. Ну вот, это второй день рождения был.

Это было, не помню, какого марта, ну вот, начало марта, что-то у меня возникла цифра 6, но не факт. Вообще за три дня до обстрела роддома (сейчас объясню почему) или за два, за три дня… Да, первая случайность, которая спасла ему жизнь, это то, что на первом этаже жил санэпидемиолог. Володя тоже… А этот санэпидемиолог, он в 80-е годы проходил обучение в Ленинграде, в нынешнем Санкт-Петербурге российском. Он проходил учение на военного полевого медика, но он так им и не стал, но все навыки остались. Он выбежал и четко знал, что надо делать, где остановить, зажать. Он пытался вытащить один из осколков из бедра, он засунул руку, но не смог достать, он это оставил другим медикам, которые лечили Володю. Остановили кровь, зажали максимум как это можно. Напоили Володю обезболивающими: кетонов, анальгин. Все ему дали, чтоб ему легче было. А вторая случайность, которая спасла ему жизнь – мы не смогли погрузить его в машину и вывезти. Вторая случайность, которая спасла ему жизнь…

В наш дом эвакуировали семью полицейского, эвакуировали на бронетранспортере. Ребята ехали, говорят, и в нас летело, и рядом с нами, это была жесть, эвакуировали его жену и шестимесячного сына. Они пять дней просидели в подвале своего дома, потому что не могли выйти, потому что постоянно шли обстрелы, и малого спасло только то, что у жены не пропало молоко.

И вот их вывезли к нам в дом, и опять же, мы понимали, что вывезли не из гуманных соображении, нет, вывезли из чистой прагматики. Он полицейский, полицейские в Мариуполе – это люди, на которых было все, они вывозили раненых. Они эвакуировали людей из разрушенных домов ближе к центру.

Мы думали, что там норм будет, они документировали дела мирных жителей на улицах, пока это еще можно было делать, они вывозили в морги, в другие места, на склады, то есть морги заполнились очень быстро, и в них мест не было вообще, то есть потом это были склады, еще что то. И потом все они были везде, и в 8 утра за этим копом приехала машина, чтоб везти его на работу, вот. И мы загрузили Володю в эту машину, а они поехали в больницу скорой медицинской помощи, а там уже не было мест от слова «совсем», ни в коридоре, нигде не было мест. И их отправили в 3-ю больницу, как раз в этот роддом, который возле нашего дома.

Там мы открывали его как телевидение несколько месяцев тому. Это новое детское отделение, на третьем этаже родильное, на втором детская травматология, то есть уже она была заполнена ранеными детками, и на первом этаже лечили раненых любых, и детей и не детей.

И вот Володю привезли туда, его на первом этаже лечили, он пролежал там два дня или два с половиной, в общем, на третий день его выписали, вот. Он пришел домой, мы поздравляли его все, что с днем рождения новым. Интересная деталь. Вот этот Володя, которого ранили, и тот Володя, который санэпидемиолог, они постоянно цапались по бытовым всяким штукам. Там неправильно, там счетчик висит, у них вечно, знаете, такое было цапанье. А когда случилась такая штука, тот, не задумываясь, начал спасать ему жизнь, тот не задумываясь верил ему.

И на следующий день после того Володя говорил всем, что потому что я побрился с утра… на войне бриться нельзя. Я потом это подтвердил тоже. Так что весь дом это видел, и на следующий день мы были дома все. А днем это было или с утра, я уже не помню, ну, то есть это был день, это была не ночь, раздался взрыв дикий просто. Уже после, ну то есть уже начал летать самолет над городом, начинали самолеты летать. Ведь как, они летали по окраинам, сбрасывали тепловые ловушки и ждали: будут ли бить в них или нет.

Когда они стали видеть, что их уже не пытается сбить никто, так как нечем, они стали летать прям нагло. Они летали нагло над всем городом, били куда им надо. И вот один из моментов звука пролета самолета – его слышно где бы ты не был, в подвале, не в подвале, ты слышишь этот дикий гул военного самолета, а после этого гула сто процентов будет либо отстрел ракеты, либо свист бомбы, да, то есть либо то, либо то.

В этот момент была с бомбой история. Взрыв был колоссальный, дом подпрыгнул весь, наш 10-этажный дом, стекла вогнулись и выгнулись, вот они не вылетели, слава Богу. На тот момент вылетело на верхнем этаже какое-то стекло, открылось пару балконных окон, у людей выше но плюс-минус было целое. Целое лишь почему? Как мы выяснили потом, попало вот во двор этого роддома, и наш дом спасло только то, что это упало… вот наш дом стоит, роддом, и вот за ним упало.

Если бы упало между нашим домом и роддомом, у нас бы тоже, наверное, уже ничего бы не было, ни стекол ни окон. Может быть, и нас бы тоже не было, и Володя этот, который только вчера оттуда выписался, он понял, что родился еще раз на самом деле. И он плакал почти, да даже не почти, он плакал, он видел, сколько там деток было. То есть, но блин, там лечили раненых детей, эти дети уже были в этом всем и снова туда же…

Я, насколько знаю, там тоже за несколько дней до того под завалами погибла гимнастка мариупольская, 11-летняя была девочка. И вот ее с папой завалило обломками дома, когда в них что то попало, а мама с братиком – их ранило, и они были живы еще. И вот маму с младшим братиком, их как раз вывезли вот в эту… Ну, они были там, и насколько я понимаю, их уже нет тоже, то есть это жесть. И сколько там было рожениц, сколько всего, и это Вова видел все, там были дети.

Когда мы поняли, что все мы выезжаем, это было 13 марта, это день, когда я решил побриться. Я пошел в ванную, побрился на сухую. Смочил руку водой чуть-чуть, чтоб стереть волосы, остатки волос с лица, начал наносить бальзам после бритья на щеки, чтобы почувствовать себя, будто бы, как будто бы нет ничего, это все сон, и я сейчас буду ехать в офис. И вот в этот момент все мои курсы, которые я проходил в 14–15 годах, это все, я тебе скажу, до лампочки на самом деле, потому что у меня животный страх был, просто дикий, он меня парализовал, он заставил меня метаться как-то.

Меня волной взрывной в ванной шатнуло в одну сторону, волна ударила стену, снова меня, в другую сторону. Я заметался прям, ну то есть я не знал, что мне делать, я не знал, куда мне идти и что это такое. И вот в этот момент инстинкты, они самые-самые еще с дальних лет, когда люди боялись грома, еще чего-то, я стал ровно вот таким же. Меня взбодрил только, видимо, родительский инстинкт, то есть я побежал туда, где мой сын и жена, где вот все были.

В это время столкнулись в коридоре с мамой друга, которая бежала тоже в ту же самую сторону, там был ее муж, и навстречу бежала моя жена. Она бежала за мной и за этой женщиной, которая мама моего друга. В это время второй раз ровно то же самое, то есть нас волной шатнуло, маму друга бросило на пол, она упала, жена ее потащила в ту комнату, где было безопасно. Я ее подталкивал сзади, мы даже не пытались ее поднимать, то есть это все было очень быстро.

Третий раз то же самое, но мы уже, как бы, нам норма было, волной только чуть-чуть… Мы заскочили все в ту комнату безопасную, вот, отсиделись чуть-чуть. Отдышались, все живы были, друг в это время был на 10-ом этаже, пытался поймать сигнал мобильной сети, вот. Благо, что его окна, ну вот окна лестничной площадки выходили в другую сторону, вот, и мы отдышались чуть-чуть, не выходили с этой комнатухи ну очень долго.
Ты рационально понимаешь, что надо выйти глянуть: что, как, где. А животный страх тебе не то что шепчет, а прямо кричит: «Сиди! Вот сядь и вожмись в эту землю!» Дети очень перепугались тогда, и я тоже, да и все тоже.

Когда мы уже вышли, мы узнали, поняли, и опять же, этим звукам предшествовал звук пролетающего самолета, то есть самолет отстрелял три ракеты, и они ударили в 50 метрах от нашего дома. То есть они ударили даже не в наш доим, просто в 50 метрах, и воронки были на самом деле небольшие, воронки от бомб по городу, что были, они 10 метров, очень. А это были вороночки маленькие, но видно, была большая кумулятивная сила, вот какая-то дикая прям. У нас не то что вылетели стекла, выворотило рамы, их выкрутило как-то, металлопластиковая рама закрученная.

Это была такая сила – стекла везде летели сами собой. Межкомнатные двери дубовые у нас, что б ее снять смазать, я приглашал друга, мы это делали вдвоем, она летела по дому. Это была какая-то дикая жесть.

Ночью «Градов» пакета два там же легло, заклеивать было нечего, заделывать было нечего. Все окна вылетели, осталось одно окно на кухне, потому что она в другую сторону, и в ванной, где я брился, каким-то чудом все люди нашего 10-этажного дома остались живы, хотя все были дома. Что-то пытались сделать, разумеется, что все мне высказали, что это потому, что ты побрился. Володя – тот, что выжил в тот день, говорит: «Коля, я ж тебя просил…» Я говорю: «Ну все, я больше точно этого делать не буду». Я принял для себя решение – все, оттуда нужно ехать, потому что сейчас упало в 50 метрах от дома, а следующая ракета будет в дом и это все. Я сказал, что мы едем завтра, в общем, с нами выехали все.

Осталось только четыре семьи дома. А причины абсолютно разные. Остался Володя раненый, который с супругой, они не уехали, потому что они пытались и хотели забрать ее маму с 23-го мкр, возле «Порт Сити». Но туда не ездили даже копы, ну то есть все, даже на бронетранспортере нельзя было туда ехать.

Не уехали еще пару семей, не уехала еще женщина Татьяна, ей около 60, у нее лежачая мама, которую нельзя транспортировать, ее надо было вынести на носилках, положить в автомобиль скорой помощи, и все. У нас не было ни носилок, не автомобиля скорой помощи, и Татьяна, она даже когда выбило все что можно выбить, она спала с ней дома. Мы все спали в подвале, где сами себе сделали убежище, а она спала с ней дома.

И причем у ее мамы была болезней куча и с деменцией легкой, может, уже не сильно легкой. Она не узнавала ее, не понимала, кто это. И Татьяна ее любила, это ее мама, она спала с ней, она была закутана во все что только можно. А Татьяна на выходила. Вот 13-го, когда все вылетело, на ней все кофты, что были дома, она беспечный человек, руководитель норм. Там все были, в принципе, равны, хоть ты босс, на ней были все кофты, два пальто и шуба, она была в этом целыми днями, она спала с мамой, она тоже не уехала.

Мы выехали 15-го, до Запорожья я обычно доезжал за два с половиной часа, я любил ездить быстро. А 15-го мы ехали 15 часов. 15 часов мы добирались до Запорожья. Очень много машин выехало, по разным подсчетам, это было от двух до двух с половинной тысяч машин, все машины с надписью «Дети», с чем только можно.

Мы верили, что это нас защитит; если кто-то будет видеть, что там дети, то он туда не стреляет. Драмтеатр показал, что нет, вот.
И 16–17-го, уже будучи в Запорожье, я каждый день пытался дозвониться своим соседям, которые были там. Я надеялся, что они выйдут на 10-й этаж, и им придет сообщение о том, что я звонил, и я буду видеть, что эти люди живы. Они будут видеть, что я жив. Ничего не было. 18-го я набрал вот этого санэпидемиолога, чисто уже так, уже без всякой надежды. Ну вот, за эти недели  стали очень близки, то есть до того весь дом – это плюс-минус там руководители, мидл-менеджмент, чуть-чуть выше, все постоянно заняты, все приходят домой, никто друг с другом особо не общался. В эти недели подружились все, все стали самыми родными людьми, делились едой, водой, алкоголем. Прямо вам скажу: а почему нет? Валерьянку достать нельзя. Алкоголь был у всех.

Так вот, я дозвонился Володе, безумно рад был слышать его голос, на фоне было слышно, что они едут. Я говорю: «Вы таки выехали?» Он сказал, что они очень позавидовали нам уже 15-го числа, потому мы уехали, и возле дома снова начало ложиться, ложиться, ложиться.

Как-то сложили в машине сиденья, но там уже выбора не было. Он говорит, что ночью снесло квартиру на 10-ом этаже – там, где я любил стоять ловить сеть, и думал, что даже если что-то будет, я за стеночку стану – и все, норма будет. Ну слава Богу, что ничего со мной там не случилось.

Пробило насквозь квартиру на 8-ом этаже, выбило кусок мусоропровода на 7-ом этаже, это тоже часть дома. И что самое жуткое, мы-то почему-то смогли выехать, у нас были автомобили, ну как, в Мариуполе чтоб выехать оттуда, у него должно быть три счастливых билета вытащено было быть.

Первый счастливый билет – это наличие автомобиля, не у всех есть. Второй счастливый билет – это автомобиль за эти недели ада должен был остаться плюс-минус целым, то есть он должен ездить, двигатель должен быть целым. И в принципе, больше потому, что я уже здесь, в Запорожье встречал машины без лобового стекла. По барабану, люди едут лишь бы как-то выехать. И третий момент о том, что я уже говорил, бензин. У тебя должен быть бензин.

Нас спасло то, что у нас был подземный паркинг под домом, поэтому машины остались целыми, спасла наша там запасливость, они были с бензином, эти ребята. А помимо всех этих разрушений дома, то, что было – «Град», одна ракета пробила паркинг насквозь и развалила одну из машин, поэтому они приняли решение ехать. Выехали, и вы знаете, большое чудо… и чем больше я об этом думаю, тем больше в это верю, что все люди, которые жили в нашем доме, все живы, ранен был только Вова этот, все, живи все детки, бабушки, дедушки, даже эта лежачая женщина, дай Бог ей жить еще долго-долго, все живы.

Я вам скажу, вот я упомянул, что в доме жили плюс-минус руководители все, то  есть люди образованные, люди циничные, давайте прямо скажем, жесткие где-то. Да когда начало лететь ближе к центру, ну это там где-то на пятый день войны, может быть, даже раньше, все женщины нашего дома собрались как-то внизу и приняли решение. Они написали молитву, защищающую наш дом, и каждый вечер в 20 часов все женщины читали ее.

Кто-то читал в убежище – то, что мы сами себе сделали, там спали те люди, которые жили на самих верхних этажах. Потому что там жутко, ты все это видишь, плюс все рядом летает, поэтому они на ночь были там. Мои читали дома, при свечах. И вот весь дом в 20 часов, все женщины молились одним и тем же текстом одновременно.

Я рассказывал эту историю «Вашингтон Пост», и вот вчера мне написали из филармонии польской. Они прочитали мое интервью «Вашингтон Пост», они попросили меня текст этой молитвы, и я им выслал. Они хотят наложить на нее музыку и спеть ее, чтоб была вот такая штука. Я попросил их потом выслать мне, я бы хотел оставить ее тоже на всю жизнь, потому что вот так.

Самая жуткая часть поездки вот этой 15-часовой – это были первые полчаса, это была самая жуть, которая врезалась в память очень жестко мне.

То есть то, что я говорил в самом начале – твоя жизнь не стоит ничего, но жизнь твоего ребенка, она стоит всех денег мира. Разрушенный город, то есть что бы выехать, тебе, ну нам, из центра нужно было проехать через город, и на выезд. Некоторым людям надо было ехать с одной окраины на  другую. Мы выехали в 9 утра из дома, и из всех дворов, двориков, подворотней выезжали машины с надписями, с лентами везде, где только можно, потоки машин сливались в один поток.

Мы ехали очень медленно, и было время рассмотреть город. Целых домов нет, окон – само собой, лежат столбы, висят… ты едешь под ними, ты думаешь, что они могут бахнуться, черт с ними. Осколки объезжаешь, потому что колоть резину не хочется – еще ехать долго, а осколки не вот эти маленькие, а лежат ну прям такие металлические всякие штуки. Их много, страшно было наехать на провод электропередач. Почему? Потому что, наехав колесом на провод, он тебе может намотаться на колесо и все, и ты уже ехать никуда не будешь, то есть ты застрянешь.

Все пытались отвлечь своих: там глянь на солнышко; глянь, там машина, как у дяди Саши, что-то вот такое, чтобы дети не видели это. Чтоб они это не запоминали, ведь это их накроет через много лет, у них психика уже надломленная явно.

Мне рассказывала девочка, рассказывала племянница, с ее дочкой в детском саду училась девочка тоже, и они списывались с ее мамой. Они выехали в Днепр, плюс-минус тогда, когда и мы. Возраст детей там где-то один и тот же, три-четыре года.

И та мама говорит про свою дочку: я захожу в комнату к дочке, а она кому-то рассказывает что-то, что самолеты бомбили, война, вот это все. И она спрашивает у дочки: «А с кем ты общаешься?» – «А я рассказываю всем этим людям про войну». В в комнате людей больше нет, ну то есть у ребенка психика уже все, то есть она видит каких-то людей. И рассказывает им все, что она видела. Ну как бы там не было, этим деткам очень повезло, потому что они живы, это прям супер.

Вот так мы ехали, страшно было на блокпостах, потому что ты не понимаешь, какие к тебе вопросы. Я – руководитель «телевизора», скажем так, ко мне вопросы явно были бы. Не знаю, каким чудом, ну как-то именно в этот день было норм, пальцы щупали – нет ли мозоли от спускового крючка, смотрели поверхностно вещи какие-то; смотрели телефон, ну там ничего не было, он был чист. Мама, папа, сыночек, такое… передо мной ехала жена, и по-моему, блок пост на Токмаке, да на Токмаке, где все просили показать галерею в телефоне что там есть, даже у сына моего: там то чё?

Ну, я говорю, на, ладно. И я увидел, что жена очень долго общается с этим чуваком, причем многие с буквами Z, было прям видно, что им стыдно, ну то есть они прятали глаза даже где-то некоторые. И она очень долго общается с ним, потом она вышла показала ему багажник машины, закрыла и сказала вот таким – женщины знают этот тон, когда знаешь – всего доброго, ну то есть в этом тоне все маты, что только могут быть.

Мы остановились, там чуть позже пока были в пробке, я вышел говорю: «Что было?» А я, как подкаблучник, я знаю страх, который испытывает мужчина перед женщиной, он даже больше чем перед обстрелами в целом.

Я не буду, говорит. Но у нас приказ, нам надо, в общем, она ему дала, но с таким этим… что он ее запомнил на всю жизнь явно. Вот такие были вот моменты всякие.

Смотри, 15 часов пока мы ехали, мы даже не выходили в туалет, то есть мы ужасно боялись покинуть машину. Машина – это вот твой эвакуационный ресурс, и вся твоя жизнь, она вот в машине в этой. Уже дома нет, ничего нет, вот это все, что есть. Да, и мы в туалет сходили по приезде в Запорожье. Что я делаю сейчас, выходного еще не было, и наверное, слава Богу, что его не было, потому что если сейчас, наверное, мне дать день, когда я могу полежать, подумать о чем-то – все, я или уйду в запой, или еще что то. Мне лучше движ,  движение.

Первое – я пытаюсь найти, вытащить моих людей, сотрудников – тех, кто еще там есть, к сожалению. Из 89 человек, которые были до войны, на сегодня я узнал, что еще две девочки были живы. Они звонили своим близким с телефона российского военного, из какой-то больницы в Мариуполе. Не ясно где, но мне важно, что, по состоянию на 29 марта, они были точно живы – значит, они и сейчас уже живы. Все, это я спокоен. Так вот, на сейчас 44 человека я знаю, что живы, почти что половина.

Что с остальными, я не знаю вообще, где они, что с ними, но я пытаюсь найти. Второе, что я делаю – я уже не помню, сколько у меня было включений в иностранные СМИ. Я их пытался считать, пытался сохранять себе эти ссылки видео, потом уже махнул рукой, это вот нескончаемый поток: Штаты, Великобритания, Япония, Германия, белоруссия, Южная Корея. почему-то не знаю, ну им это тоже очень важно, Украина.

Я пытаюсь поделиться своим печальным опытом. Неделю жил там с местными волонтерами. Я объясняю им, что там есть волонтеры, которые ребята волонтерили 14–15 годы, я объясняю им, что это не то, это совсем не то, это абсолютно другая реальность.

Это должен быть готов как волонтер, допустим, я им моделировал ситуации и смотрел на реакцию даже по словесному описанию ситуации. Обстрел. У тебя как у волонтера на руках ребенок  с пробитым легким, тебе нужно заткнуть легкое чем-то, что б он жил, а в это время его мать будет тебя бить в истерике, потому что она видит, что ты держишь ее окровавленного ребенка. Ты для нее овраг, и тебе нужно как-то и спасти его, и отбиться от этой мамы, и вывести их двоих. Я смотрю на реакцию людей даже по описанию, и некоторые не понимают такого, некоторые сдадутся.

Здесь сейчас идет даже отбор волонтеров – те, кто смогут, и те, кто нет, то есть одно дело накормить бездомного котенка, а другое дело вот какие-то такие вещи. Там общаюсь с местными властями, я пытаюсь быть полезным как только можно – это найти своих людей.

Это кричать про Мариуполь на весь мир, потому что обеспокоенность мира – это отличная штука, но люди умирают каждый день там, закапывают людей во дворах домов, братские могилы, то есть там жуть, и мы не знаем, сколько умерло там дедушек, бабушек просто людей тихо дома. Да, отсутствие еды, воды, инсулина, лекарств там от давления, от сердца, от еще чего-то, плюс мы понимаем, что беременность девчонок на паузу не ставил никто.

То есть война, она не ставит на паузу, и девчата продолжают рожать в подвалах, на улицах, под обстрелами, еще где-то, а ребенка этого новорожденного, ты его даже не можешь вымыть, у тебя теплой воды нету, там уже несколько недель ни теплой, не воды.

Вот опять же, возвращаясь к обстрелу очереди в магазин. Володя, мой сосед, он дошел до дома. А полицейский, который ездил потом там, он мне рассказывал, что многие не дошли. Те, кто не погиб прямо там, они тоже, как и Вова, пытались дойти, доползти до дома. Не дошли, не доползли, то есть вот прямо тела лежали, вот как люди шли – вот так и это…

Это то, что видел этот коп, а я на следующий день там ехал. Я поехал в офис, у меня в кабинете были маленькие бутылочки воды для гостей, я решил их взять само собой, потому что маленькие, не маленькие, это вода, это самое ценное.

Я когда возвращался из офиса, куда ездил за водой, я проезжал по маршруту, которым шел мой сосед Володя, и видел пятна крови там, где тела лежали. Их вывезли, а видимо, тело человека вывезли, а мозги остались лежать, мозг. Мозги, как правильно говорить, и собака стояла их ела, и собаку понять-то можно. Ей тоже есть нечего, но страшно то, что собаки, они видели не только мозги. Тел с каждым днем все больше и больше, собакам еды все меньше и меньше. Само собой, они будут есть тела мирных жителей, которых не похоронили.

Мне кажется, что Мариуполь, дай Бог, чтоб он выстоял, люди чтоб выжили – вот это самое важное. Мариуполь нужно будет отстраивать заново. Это будет… должен стать абсолютно новый город, все новое.

Я общаюсь с мариупольцами, которые выезжают. Они хотят все вернуться. Мы понимаем, что сотни тысяч людей стали бомжами на самом деле, им жить негде. Есть плюс-минус молодые люди, как я, еще моложе, у них есть шанс начать все заново и где-то зацепится. А пожилые люди, они всю жизнь жили в квартире, у них ничего больше нет, у них даже нет детей, которые могли бы их приютить. Что им делать?

Поэтому вот не знаю, мне бы хотелось, чтоб как-то все люди нашли применение себе в этой жизни, чтоб им было где жить.

Мариуполь, на самом деле, город работящих очень людей. Лентяев там нету. Вот я бы хотел, чтоб у них была возможность начать жить заново, а они приложат к этому все усилия.