Дневник войны из Бучи "Хроника трех окон"

Убийства мирных людей, похороны, голод, обстрелы – Алексей Тарасевич выдержал все ужасы Бучанской трагедии. И теперь хочет рассказать об этом миллионам. Свои дневники и фотографии тех событий он превращает в настоящий сборник уникальных свидетельств преступлений против человечности. Название книги уже есть – «Хроника трех окон».

Я проживал последнее время… проживал в Херсонской области, где место моей регистрации и мой дом – родительский дом, который в общем-то я принял в управление. Год я провел в Херсонской области, это Чонгарский полуостров, поселок Сиваш. В Бучу я приехал с целью проведать своих родителей, которые уже… Я уже немолодой и они пожилые люди.

И накануне, 3-го марта, 5-го марта у отца день рождения, поэтому я хотел быть рядом, пока это возможно. Это было прямо непосредственно начало событий, то есть 24-го было. И 24-го застало меня уже в пути, и 25-го я был непосредственно здесь. Первое, что я услышал, это объявление о том, что отменяется определенные движение электропоездов.  Но и в информационном пространстве было известно решение в РФ.

Просто понятно, что идут политические какие-то [события], преследуются политические цели.  Они достаточно жесткие, но о том, что это будет происходить непосредственно здесь, не было такого даже предположения. Предполагалось, что это Луганский, Донецкий регион, как- то так.

Дальше самый страшный страх наступил 27-го числа, когда российская колонна пыталась прорваться по улице Вокзальной. В общем-то, колонна была остановлена. И самый страшный страх произошел оттого, что взрывался боекомплект, находящийся в этих военных автомобилях. Действительно, это было очень страшно, но недолго. То есть уже во второй половине дня, в принципе, вокруг этой раздробленной колонны, ну я так это называю, там практически были народные гуляния. То есть были молодые люди, девушки, мужчины, которые в общем наблюдали вот этот весь развал. Еще догорали танки, еще дымился буквально расплавленный алюминий, который… Но тем не менее там были гражданские люди, не было никаких оцеплений, полицейских, какой-то…

То есть это было все как-то освидетельствовалось. В общем-то, люди собирали трофеи. Было очень много оружия, было очень много всяческой военной амуниции, документов. Это нельзя было оставлять на улицах. Люди просто это забирали вот так вот в охапку. Тогда я увидел первые три трупа. Это были азиаты. И собственно говоря, были интенсивные звонки, и в том числе от меня, по горячим линиям 102, по 911, как бы, которые номера. Но никакой реакции, просто не бралась трубка. Поэтому те так называемые трофеи, они просто были растасканы по квартирам. И собственно говоря, на этом интенсивность какой-то войны остановилась.

Первого числа ко мне обратилась соседка, и сказала, что если я имею возможность, то ребятам ВСУ, возле торгового центра «Жираф», требуются просто рабочие руки для того, чтобы копать окопы. Туда отправилось непосредственно из нашего квартала, это было примерно шесть человек. И еще было тоже около 6–10 человек из района «стеколки» [Стекольный завод] – взрослые мужчины, которые просто с лопатами отравились. У нас был командир, его звали Роман. Он обеспечивал коридор, то есть все это было тревожно. Нельзя было просто так прийти на тот же блокпост у «Жирафа», но у командира была связь с командиром ВСУ, и нас пропускали. Мы работали и возвращались домой. Работали мы два дня. Первого русского солдата я увидел из окна дома. Их было трое, которые шли пешком. Это было 3 марта в 10:30 примерно.

Было всего три волны, ну как я так условно их разделяю, три волны. Первая волна, в общем-то, как мы ее называем. Мирные жители были обеспокоены собственным жизнеобеспечением и очень активно начали уезжать, покидали свои дома мои соседи. В нашем доме – это небольшой дом трехэтажный на два подъезда – осталось всего шесть человек. Из них двое мужчин, я и Василий, мой сосед из 4-й квартиры. Остальное старики. Мужчина – мой отец 41-го года рождения и бабушки, старшей из которых 92 года и которая встретила свой день рождения во время оккупации.  По-моему, 28 апреля, но я точно не помню. Ей 92 года. Поэтому мы были обеспокоены тем, чтобы сделать запас воды, как-то распределить продукты и…

Дальше мы ожидали (в общем-то лично у меня была такая внутренняя надежда), что военные воюют, мирные существуют. И они, по логике, должны были идти дальше куда-то на свою войну, там в окопы или в какие-то свои военные лагеря. Но, собственно говоря, первая волна, она существовала и потом было несколько дней.  Может, день-два, когда их присутствие было точечное. То есть они проезжали, куда-то двигались, уезжали, но не были, не существовали здесь. За ними пришла вторая волна, которая двигалась более интенсивно. И в общем-то, я пытался вести дневники и фиксировал все что… Дневники – условное название «Хроника трех окон». У меня было два окна, которые выходят в одну сторону, и еще одно окно из парадного во двор.

Вторая волна, она тоже была более насыщена, более интенсивная, но в принципе, мирных людей они не касались. Они тоже занимались какими-то своими бытовыми, приготавливали какую-то еду, добывали из колодца воду. Ну в общем как-то репрессий, я не могу сказать, что они давили на нас. Мы существовали автономно, а они существовали по своим каким-то военным задачам, которые нас не касались.

И наконец, третья волна, когда военные российской федерации просто поселились в нашем доме, в наших домах. Они разместили технику.

Я достаточно, как минимум раз в день, я выходил из дома. Я не был в подвале и моя мама тоже, и отец не спускались в подвал. Дело в том, что у нас еще сохранялся определенный арсенал, и мама изображала из себя неходячую женщину. Как бы бабушка, которая не встает, но она изображала. И чтобы эта легенда и осталась целостной, она и не выходила вообще никогда из квартиры. И когда российские солдаты заходили к нам в квартиру, а они заходили дважды, то маму не поднимали. А в диване был арсенал, в том числе и документы, часть из которого мы все-таки отнесли на блокпост, в торговый центр «Жираф» и отдали военным ВСУ. Они очень обрадовались рациям. Там были рации, там были какие-то военные бумаги, тетради, карты. Кстати, карты были, если я не ошибаюсь, 86-го года выпуска. Но они были снабжены печатями для «Служебного пользования», воинская часть и все остальное. Это из разбитой колонны, которое мы просто не знали куда девать.

И оружие мы тоже собрали из этой разбитой колонны. И оружие мы предложили, когда копали окопы, мы предложили, что мы принесем. Нам зачем оно? Но военные сказали, что у нас всего этого достаточно. Пока прячьте, придет время – сдадите украинским властям. Ну, а прятать как мы могли? В диван. Собственно говоря, так оно и сохранялось, весь этот арсенал. До этого по квартирам обхода никакого не было, две волны прошли. Третья волна – была размещена во дворе военная техника России.

Я не очень разбираюсь, но это были танки, были возле детского садика, во дворе были какие-то бронемашины, грузовики.  И какого-то непонятного назначения для меня тоже военная техника. Их было всего 15 единиц. И они очень плотно, впритык к дому ставили свою технику. И закрывали ее, переворачивая гражданские автомобили, строя как бы из них баррикады. Они занимались этим достаточно долго. И еще в этот же момент, когда они уже фактически поселились в квартирах… Все квартиры абсолютно были взломаны. Единственное – уцелели те квартиры, в которых открывались двери. Они после осмотра квартиры, и в том числе моя квартира, ставили отметку «ОСМ» и стрелку такую о том, что квартира осмотрена. 

Осматривали. Это не был обыск, такое что все выворачивается наизнанку, но тем не менее открывались шкафы, они подсвечивали фонариком  сверху и снизу, задавали вопросы. Мы отвечали им, что у нас никакого оружия нету. Мы занимаемся научной деятельностью, работаем в системе Академии наук Украины, и мы абсолютно мирные люди. В общем-то, эти ответы были приняты как удовлетворительные. Вот в это же время я, опять же таки, слышал, как на третьем этаже – у нас 3-этажное парадное – как на третьем этаже раздаются удары. Я видел, как солдат нес большую кувалду и лом. То есть они взламывали двери кувалдой и ломом.

Сначала я не понял, думал, может, им холодно, и они так хотят согреться. Ну, а потом уже как бы понятно было – для того чтобы раствориться, чтобы эту технику нельзя было с воздуха определить как военную технику. Дальше солдаты потребовали всем надеть повязки, и эти тоже повязки были белого цвета, как и у солдат. Белые на предплечье и на ноге. Гражданских обязывали тоже надевать эти белые повязки и, как я догадываюсь, это мое предположение, что русские солдаты хотели раствориться. Если бы они хотели выделить гражданское население как отдельную категорию, то был бы, наверное, какой-то другой цвет задействован. Но тем не менее это был обязательно белый. Причем они не соглашались, когда люди надевали, например, белый халат, то есть халат не подходил, когда у людей были белые флаги.

Но это уже потом понятно было, что эти выстрелы, они были по мирному населению, потому что военных здесь не было два месяца. И очень пугала именно тишина. Потом я разговаривал со своими соседями, друзьями, и они все тоже склонялись к тому, что страшна была тишина. К взрывам мы уже как бы обвыклись то есть как-то, а когда тишина была абсолютно глухая – ни собаки, ничего, просто полностью вакуумная тишина, это было страшно. Но дальше от страха, наверное, любой контакт с русскими…

И вот этот любой контакт – ты просто понимал, что он может тебя раздеть, не знаю, взять в плен. Это всегда была очень высокой степени тревога, но, наверное, не был страх. И наверное, даже когда мы после ухода, а они именно ушли, они просто сбежали… В 5:30 отстрелял возле детского сада танк и дальше они убежали. И вот когда они убежали, мы нашли тела близких нам людей. Я увидел соседа, с которым… Я вообще видел и присутствовал в тот момент, когда его именно арестовывали и забрали. Мы думали, он в плену, но потом нашли тело изувеченное и поняли, что он принял мученическую смерть.

Но это уже не было страхом, это уже был какой-то перманентный шок, это было уже за болевым пределом. Я думаю, что от страха, потому что проще убить мирного, пока он не взял в руки оружие, любое оружие, то есть это могло быть. Русские солдаты находились в состоянии перманентной опасности. То есть не чувствовали себя здесь безопасными. Они понимали, что в любой момент может быть все что угодно. И собственно говоря, возможно, они еще срывали злобу или куражились.

Через укрепление на торговом центре «Жираф» они не прошли. Они попали в Ирпень, но не через «Жираф». Я знаю тех воинов. Когда мы копали окопы, я лично с ними, это действительно были воины – триста спартанцев что называется. Это не простые мальчишки там в пилотках с ружьями. Это были воины очень хорошо экипированные, полные решимости и духа. Русские регулярно (а это были лобовые попытки пройти через «Жираф»), они все время там регулярно получали по соплям. Возвращались злые и, возможно, они как-то вымещали свою злобу, убивая мирных. А может быть, просто от собственной безнаказанности.

Русских трупов я видел семь человек. Наших мирных я тоже видел около пяти-семи человек, не считая тех, которые уже были в могилах, а вот именно я непосредственно принимал участие во временном захоронении, а потом в эксгумации конкретно двух людей – Василия Недашковского и Игоря Литвиненко. Вот этих ребят я просто выносил из подвала прямо на руках. Закапывал, выкапывал, но это уже было за гранью болевого шока. Это просто надо было делать. И делали в общем кроме меня и не несколько мужчин, которые были все это время в оккупации и которые действительно герои. И которые сейчас за них не говорят, но о них нужно говорить. Они в том числе сражались рядом со мной ну вот так вот закапывая, выкапывая, принося еду, воду. Скудную еду, картошка в мундирах – и бабушка уже живет еще один день.

Я вел, по возможности, документировал то, что когда имел возможность. Это фотографии, это какие-то видеосъемки. Это не всегда видеосъемки, прямо действия. Это были взрывы, это были пожарища.

В дневниках я записывал все события, которые меня касались. То есть проехала техника – я слышал звук проезжающей техники, выглядывал в окно, фиксировал час, фиксировал направление, считал сколько этой техники в какое время, куда продвинулась.  Сколько ее вернулось, кого я видел, кого я слышал. Все это записывал, и в том числе в дневниках я записывал, ну например, температуру в квартире, температуру на улице, сколько у нас осталось еды. Какие новости мы получали из… У нас было радио, буквально детекторный какой-то приемник FM, и мы в общем-то пытались как-то информационно получать где, кто, какой фронт, что занято, освобождено, где какие пострадавшие.

Конечно, самый главный снимок – это снимок тела Василия со всеми увечьями, которые он получил. Он действительно принял мученическую смерть, его просто замучили, а в конце концов у него уже экспертиза показала, что у него был выстрел в сердце, по-моему. из тех тел. Я же с Василием… он же из соседней квартиры. И мы очень много времени провели рядом, и он так же вместе со своим сыном строил эти укрепления на «Жирафе».

И фотография его истерзанного тела, она была снята только для того, чтобы зафиксировать, что это не просто человек умер от инфаркта, или… Что это вот по факту фотодокумент. Эта фотография, наверное, самая-самая сильная эмоционально. Вплоть до того, когда Вася уже был похоронен в палисаднике, то рядом проходил товарищ, Василия товарищ, молодой парень. Он узнал о гибели, и я показал и сказал: «Смотри, что они сделали с Васей».  Показал эту фотографию – и парень (ему 25–27 лет) просто потерял сознание буквально. Его похоронили под окнами его же балкона, в палисаднике.

И первоначально думали, что это будет братская могила вместе со вторым неизвестным, потому что второй – потом это выяснилось, это Игорь Литвиненко, он лежал в такой позе, что невозможно было его идентифицировать, просто ни лица не видно, ничего. А военные, украинские военные, уже которые первого числа, первого апреля были здесь, запретили нам его трогать. Сказали, что он может быть заминирован. И пятого числа полицейские, тоже издалека забрасывали «кошку» на веревке, для того чтобы просто тело Игоря сдвинуть с места и узнать, есть там взрывчатка или нет. Но кошка не цеплялась, а я уже был за пределом вот этого болевого какого-то или страха, сохранения собственной жизни.

И его с места сдернули, а потом мы его еще с мужчиной подняли и похоронили не рядом с Васей, а там, чуть в стороне, но тоже в палисаднике нашего дома. Как похоронили? Просто чтобы защитить его от животных вот это количество тела. Просто закопали его временно. Вот эти документы, я их делал, понимая, что не надо, чтобы их нашли. Но после того, когда у меня мама лежит на арсенале, то там же лежал мой телефон, там лежали эти тетрадки. Я понимал, что не надо, чтобы их нашли.  Но я не мог это не писать. Я в принципе, я с детства вел дневники нерегулярно, но имел как бы опыт, и я просто не мог этого не делать. Поэтому я это записывал. Дальше с ними знакомы многие международные информационные агентства. Я никому не отдавал их в руки. Единственное – я дал под слово полицейскому, слово офицера. Он забрал и телефон, и дневники, и выдержал слово – вернул их. Я сейчас не просто хочу, я пишу, у меня есть уже… Потому что дневники, во-первых, они писались тезисно, много осталось того, что не написано почерком. Много написано почерком совершенно неразборчивым, потому что иногда я делал записи, просто подсвечивая себе спичкой. Одной рукой светил, другой писал.

Сейчас я работаю над тем, чтобы этот материал рукописный переработать в какой- то читаемый текст. В вордовский файл, который будет снабжен, опять же таки, где это возможно иллюстрациями, фотографиями.  Где не только хроника – какая техника куда продвинулась. В этих дневниках очень много материала моих личных психофизических переживаний. Там обращение к детям, когда я понимал, что я их возможно никогда уже больше не увижу. Я вообще не знал, где они находятся в данный момент.

Поэтому это все… я разговаривал с листком, и сейчас я хочу, чтобы это получило свое развитие как книга. Многие из представителей масс-медиа – это и французские издания и немецкие. Сейчас даже скажу Литва. Они сказали, что это очень уникальные материалы, и мы ждем, и мы будем содействовать в переводе на европейские языки, редакции…

Для того чтобы это было не просто какие-то публикации в социальных сетях, а для того чтобы это была полновесная книга, которая разойдется на аудиторию миллионную. Сейчас вот 150 страниц набранного текста уже существует, но это только одна часть одного из дневников. Поэтому необходимо время, необходимы усилия и работа. Я этим занимаюсь каждый день.