"Жена погибла. Сгорела. Я не знаю, как я не сошел с ума"

"Если срочно или было много людей, мы оперировали даже на полу, - говорит детский хирург из Мариуполя. – Весь коридор травматологии был заполнен ранеными. У меня было чувство, что меня вычеркнули из жизни". 

24 февраля я, как обычно (мы работали по графику), шел на работу. Я работал в дневное время и дежурил, работали, как обычно. Сообщение о том, что началась война, мы получили, но понимаете у нас особенность в Мариуполе была. Мы знали, что нас защищает полк «Азов», и постоянная работа артиллерии из старого Крыма на Широкино, они били по «ДНРовцам» туда. Мы знали, что с той стороны строят укрепрайон, что городу с той стороны ждать опасности или еще чего-нибудь, ну не было такого беспокойства. Мы спокойно шли на работу 24 февраля. Обстрел был, но ракеты все летели над нами и туда, в сторону «ДНР».

Приходили на работу – у нас были больные дети. У нас отделение, наше объединение хирургическое, было детское. Остались мы 24-го, всех выздоравливающих больных выписали. Родители пришли, забрали по домам. Назначили амбулаторное лечение и все остальное рассказали им, и они забрали детей. Остались только тяжелые, которых нельзя было выписывать домой. В основном дети с перитонитами, их немного было, но они оставались в отделении. И мы работали по мирному графику по февральскому, мартовский доставили и выполняли.

И вот я иду… Я четко помню, это 6 марта было, воскресенье. Я шел, хоть и воскресенье, посмотреть – у меня был тяжелый ребенок с перитонитом – посмотреть больного, откорректировать лечение. Света уже не было, уже подключали все: газ, свет, воду. Я выходил – обратил внимание, что население… жители окружающих домов все высыпались на улицу и все разжигали костры.  Ну понятно, что надо было готовить еду и все остальное. Наш двор очень большой, семь 9-этажек построенных и внутри двор. Весь двор был с этими кострами. Тихо было, я шел по Металлургов. Жил я возле площади Кирова.  По Металлургов и везде, в каждом дворе эти были. Прихожу на работу. Я уже заметил, что скорые меня обгоняют, но я пешком шел в нашу больницу. А что случилось, я не знал, я только на порог – уже сразу обратил внимание, что дежурная бригада…

У нас же круглосуточно были хирург, травматолог, анестезиолог, реаниматолог, ну полностью служба ургентная. Я обратил внимание, что операционная уже работает, это было где-то семь часов, может, полвосьмого. Значит, и скорые прибывали буквально одна за одной и выгружали. Я обратил внимание, что взрослых раненых, причем тяжелораненых.

Они обстреливали просто здание. Я не знаю, как у них получалось, в основном, но мины падали в эти дворы. Понимаете, людей там же ж ранило и убивало и все остальное. Я сразу надел рабочую форму и в операционную.  И вышел из операционной в час ночи. Значит, это почему запомнилось шестого марта?  Такого я не мог себе представить, что может быть. У нас от операционной до центрального входа – это коридор травматологии, весь был заложен ранеными.  Лежали на полу, сидели люди, потому что негде было, возле операционной, центральный вход, там холл, все.

А скорые прибывали и прибывали, и много. Тогда еще скорые ходили. Тяжелых больных (значит, посреди коридора было место) сразу от центрального входа каталка и в операционную. Мы были детские хирурги и детские травматологи, взрослыми мы не занимались.

Трудно было. Особенно… особенности есть, но мы это познавали уже по ходу операции. Первая трудность, с которой мы столкнулись, сортировка.  С шестого марта мы оперировали.  Нам некогда было вспоминать, что там военные делали все. Мы видели раненого, и практически у нас было две операционных открытые.  В них два наркозных аппарата, два стола операционных, каталка; одна каталка в операционной, одна в коридоре. Значит, мы одновременно могли делать операции четверым раненым.  Две, где были наркозные аппараты, это тяжелые и крайне тяжелые больные, а на каталках там, где можно, под амфетамином ампутацию делать, травматологи там делали в коридоре. 

Ну, большие раны, которые можно сделать под местным обезболиванием. Ели что-то срочно было или много людей, мы и на полу оперировали.  Ну, с каталки вот это… вот сняты были носилки, на них раненых размещали, это уже пятый раненый. Мы одновременно могли пять операций делать. Значит, сначала мы столкнулись с этой трудностью. Мы просто захлебнулись. Раненые идут и идут, а операции тяжелые были, особенно на брюшной полости проникающие ранения. Пока найдешь эти дырки… Осколки пробивают… не одно, а уже четыре-пять отверстий в кишечнике, желудке. Это крайне тяжелые больные. Очередь, очередь раненых. Складывали, где пустое место было.

Потом, когда мы в час ночи закончили, мы собрались обсуждать, как все дальше, потому что поняли, что в таком темпе мы долго не выдержим. И потом пришли к мнению, что надо кого-то выделять на сортировку. У нас на следующий день, это около шести утра началось. И хирург наш занимался только сортировкой. Мы сразу заметили облегчение. В операционную шли тяжелые больные. Амбулаторные в сторонке ожидали, когда освободится место. Мы обрабатывали раны, вытаскивали осколки, все это амбулаторно. Зашивали и отправляли домой. Особенности военной хирургии мы посягали просто в роботе. Одно дело в учебнике прочитал, а другое дело – вот раненый с тяжелейшими повреждениями и особенности. Осколок если попадает, это не бытовая травма.

Первого раненого шестого марта я хорошо помню, потому что он первый был у меня. Это мужчина.  Они пошли за водой. Проблема ж воды, не было воды. Он взял эти баклажки и пошел в Приморский парк, там родничок был возле мечети. Он уже набрал воды, выходил и мина прилетела. Значит, соседа, с кем он приехал, убило, а его ранило в живот. Хорошо, что была машина, и там люди живые пооставались, они его к нам быстро привезли, и сразу на операционный стол. Ну, тоже пять дырок пришлось зашивать. И пока я их нашел и осколок вытащил…  Маленький, но понимаете, размер сантиметр-полтора, а беды наделал. Все, если бы его не прооперировали, то он умер бы, а так выжил. Крепкий был мужчина, лет 40.

Вот это первый, а потом пошли… пошли такие же тяжелые. Значит, я занимался только тяжелыми больными, ранеными тяжелыми. Это мы распределили. Значит, я с помощником в операционной занимаюсь тяжелоранеными, а остальные помогают. В коридоре занимаются амбулаторными больными. Каждый день у нас начинался около шести утра. Люди выходили из домов приготовить пищу. И они знали – все «ДНРовцы» эти, русские – и они начинали обстрел минометный. Все, и начинают к нам везти. Первые три дня – это был ад. Это с шести утра и до двенадцати ночи (там было и ночью захватывали).

С темнотой (понимаете, в чем дело, особенность) люди уходили домой. В домах все-таки стены от мин, от осколков уберегали их. И вот с темнотой у нас тише. В операционной меньше раненых, мы уже занимались теми, которые остались. Вот привезли вечером эту волну раненых, и мы их оперировали. Их же сразу не прооперируешь, но мы их оперировали до часу ночи, зато новых не везли. Были, конечно, вечером тоже раненые, потому что они обстреливали круглосуточно. Если человек где-то шел, могли поранить и на улице. Потом люди поняли, наконец-то.

Значит, погибших всех, кого можно, привозили тоже к нам, ну девать же некуда. Привозили и складывали. Возле центрального входа у нас площадка была, и всех погибших складывали. Те, которые у нас погибли после операции, все в шоке. Понимаете, все больные на первом плане – это шок от кровопотери, болевой и все остальные. У нас медикаменты ограниченные были. Значит, мы трупы сначала складывали. У нас пищеблок – там холодильник большой, и складывали туда.

У нас там огромное количество было убитых, раненых, умерших после операции. Понимаете, в чем дело… Чтобы понять ситуацию, в которой мы были, особенно в первые дни. Привозят больного. Приникающее ранение брюшной полости, его сразу на операционный стол ложат, и занимается анестезиолог.  Он говорит: «Давление не держит». Раненый, давление не держит, падает давление. Я ввожу дофамин, все-все, а анестезиолог говорит: «Давление не держится». Все ввел, что было. Все, остановка сердца. Мы даже операцию не могли начать в том состоянии. Зависит, сколько времени везли раненого. Он мог пролежать где-то на дороге, пока его обнаружили. Это работает против раненого. Его привозили в таком шоке, что он необратимый, чтобы мы ни делали, что ни вводили… Все. К сожалению, этот больной умер в первый день. За ним второй пошел, тоже с такой брюшной полостью.  Кровотечение, много крови потерял, но сделали операцию. Молодец анестезиолог, хирург, сделали операцию. Ну все как будто перенес, швы наложили, анестезиолог – остановка сердца. Все, что ни делал, сердце не мог завести, потому что шок, он из шока не выведен. Такая стадия шока, что необратимо. Операцию с помощью анестезиолога закончили, но обидно так, такая тяжелая операция, и раненый умер. Сплошь и рядом… Это наши больные, раненые, которые погибали после операций.

В таких условиях мы три дня работали. Потом немножко полегче. Ну, полегче, это так чисто условно сказать. Вторая проблема сразу началась. Смотрите, в первый день – это тяжелейший день, это было человек сто раненых, у всех боль, у всех кровотечение, ну ад какой-то. Наутро, на следующий день мы стоим в коридоре с травматологом Степаненко, смотрим – у нас на первом этаже все палаты забиты. У нас окна еще были целы.  Все палаты забиты. В коридоре на полу лежат и на втором этаже. Второй этаж – мы легкораненых туда отправляли, ну которые могли передвигаться, сами дойти. А им идти…  во-первых, ночь уже, комендантский час, и идти некуда. Ну, мы их на второй этаж положили.

Кровати повытаскивали в коридор, в промежутках между палатами вот это все лежали больные.  Вот мы утром на следующий день с травматологом стоим. Мы понимаем, что у нас ни одного свободного места, ни в коридоре на полу, ни в палатах. И забиты палаты этими ранеными. И проблема в первый день. Хорошо, что мы решили это. Временно исполняющая обязанности Михаленко распоряжение дала: медицинскую документацию мы не писали, нам некогда было. Мы пытались журнал заполнить, ну как, фамилия, имя, отчество, может, адрес и ранение – все, если мы успевали. Медсестра с этим журналом ходит, толпа раненых, записывает их. Документации нету. Мы стоим и не знаем больных, не знаем, какие ранения, какая помощь.

И главное, что скорая начала возить раненых, а нам некуда ложить.  И мы с ним [журналом] пошли на обход. Он травматологически смотрит, я – хирургически. Медсестру взяли, она записывает все назначения. И мы сортируем. Значит, этот идет домой сразу, рассказываем: амбулаторно, как перевязки делать, чем делать. А тяжелые, в основном тяжелые у меня были, потому что брюшная полость – никуда их не денешь. Раньше они лежали в реанимации. У нас реанимация маленькая, туда крайне тяжелых, а все эти тяжелые больные. Я не представляю… по гражданскому времени, довоенному, все каноны нарушены.

Мы с Симоненко расписали всех, наметили амбулаторное [лечение], дали каждому рекомендации.  И сразу, где возможность: «Можешь идти?» – «Могу». И мы вот это освободили. Вторая волна – сразу места заняли. Уже сортировка даже на этом этапе по палатам. У нас была такая сортировка: кто остается – крайне тяжелый, а кто может –идите домой. Там лечение амбулаторное, все расписывали, и люди с пониманием… Увидели вот это, им тоже страшно было не столько от ранений, сколько от вида крови везде. Везде плач.

Иду по коридору. Стоит отец с девочкой-подростком, лет 12. Травматолог  сказал диагноз. Что делать? Отец говорит: «Я не согласен». Ну, травматолог… Что я могу сделать? Вот это могу предложить. Он увидел меня – сразу ко мне, я хирург же. «Там, – говорит – у девочки средний палец правой кисти под основание. Ампутация». Он держался только на лоскутке кожи практически, уже кровообращения не было, ничего. Отец, понимаете, они этого ребенка воспитывали, она занималась музыкой. Она очень играла, она там, эти самые… Ампутацию травматолог предложил, это все. На дальнейшей карьере, жизни крест ставится. Отец не мог этого представить.

Но были и такие. Бабушка меня дергает. Иду по коридору, бегу, мы не ходили, мы бегали туда-сюда. Она меня дергает и говорит: «Сыночек, у меня осколок в подошве застрял, вытяни его, и я пойду домой». Ну не было мест, все занято даже на полу. Она говорит: «Я вот тут на стульчике сяду, вытяни его». Ну, посадил: «Показывайте». Действительно, большой осколок, половина застрял, а половина торчит сюда. «Бабушка, ну потерпите?» – «Ну конечно, вытащи его». Пошел инструмент взял, вытащил. Говорю: «Бабушка, осколок будете на память брать?  – «Та нащо він мені здався? Викини його». Наложил бинт, и бабушка пошла домой. И такие люди были. Значит, вот такая ситуация с ранеными была дней десять. Дней десять нас уже… Но мы зависели от обстоятельств, которые, понимаете как… верили – не верили в войну.

У него силы были, вооружение было. Но мы – гражданские люди, мы понимали, что «ДНР» с одной стороны, там «Азов», там они не пройдут, а сторона Запорожья – мы были спокойны. Я был уверен, что под этим проклятым Чонгаром заложены мины.  И только русские начнут шевелится, этого Чонгара не будет, его сразу взорвут, никуда они своими танками не полезут. И вдруг по перешейку Крымскому, по Чонгару идут русские танки спокойно и на Мариуполь. Они, как на параде, шли, никаких… ну правильно, потому что там стояли эти самые… но поснимали, и мы так попали в окружение. Все, помощи ждать неоткуда. Потом, когда «ДНРовцы» оккупировали наш корпус, все равно мы слышали, что они разговаривают. Они тоже пришли из Македоновки, батальон целый. Батальон. И две недели они по посадкам сидели там, прятались.

Потом, когда русские подошли, и они вышли. Они через площадь Кирова пошли на Центральный район сюда, это целый батальон. Дальше я не знаю… это тот, который нас захватил. И началось вот это, уже не фронт, а черти что. Уже не поймешь, где, кто, как. Эти мины взрывались круглые сутки. Уже наши доктора говорят: «Если там несколько часов приляжешь и если мины не взрываются, я не могу задремать. Значит, я жду, что что-то случится. А когда мины взрываются – все, я спокойный, идет по расписанию, идет обстрел». Местами было такое, что мины эти не пробьют, это вот эти мартовские дни были. Я операцию закончил, но холодно было, это ж март холодный. Март холодный был, это страшно.  Операционная… мы натягивали на себя все. Ну что ты натянешь? Спортивные, свитер, потом только стерильный халат. Все равно холодно было. Я закончил, тяжелая операция. Больного с этого самого со стола сразу снять нельзя.

Анестезиолог занимается – пока экстубирует его, пока переведут, где место найдут. Я понял, что где-то полчаса есть у меня, а я находился на втором этаже, никого не было. Второй этаж опасный был, но я нашел такое место в уголке. Ординаторская, она маленькая была, там стоял диван. Ну, я думал, пока полчаса я пойду хоть согреюсь. Потом подготовят больного, я спущусь и буду оперировать.

Задрожало все, но окна не повыбивало. Сильный взрыв, таких не было. Обычно корпус… Вы помните наш корпус? У нас там деревья, клумбы, скверик маленький – там они разрывались. Еще на крыше может быть. Да, крышу поразбивало, но в корпус еще не залетало. И меня, с чего я не могу понять, вдруг в голове звучит голос: следующая мина залетит сюда. Я ничего не думал.  Я мгновенно подскочил, нет, меня подбросило.  Я сам не вставал – меня подбросило, и в ботинки сунул ноги, и вылетел из ординаторской. А на входе у нас там самое безопасное место, там ни одного окна нету.

И только я… буквально шесть метров от ординаторской, на кушетку сел. Взрыв произошел в соседней палате, напротив ординаторской. Значит, залетела мина 120-я, сто двадцать миллиметров. Она летела прямо. Вот действительно прав был тот, кто мне подсказал.  Она летела ко мне в ординаторскую, но через палату в окно. Что-то пошло не так, и она зацепилась хвостом, хвостовиком за окно, за верхнюю эту самую… перекладину и взорвалась. Ну, видели, что там такое было. Четыре перегородки, четыре палаты все снесло, окна, двери – все поубивало. А дверь ординаторской, той палаты, напротив другой, значит, двери все выбило.  В ординаторской окно вынесло. И самое главное. Когда я сидел, впечатление  от взрыва… я не понял, просто стены начали вот так вот передвигаться. Потолок упал на голову, ну, слава Богу, что это не плиты, а подвесной. У нас был подвесной потолок, ну он точно упал, но он легкий.

Эту мысль я помню, что пришла сразу. Первая мысль была не то, что мина залетела, а первая – я понял, какие ранения. Я ж на втором этаже, а реанимация на первом, а никого не было. Вот по поводу шока. Пока меня обнаружили, что я не прихожу в операционную, смог что-то сделать реаниматолог, потому что явно без реаниматолога не обошлось. Я понял, что нет, вот это было все, ранение, которое… от которого не выживают. Когда интенсивное было поступление раненых и обстрел, уже корпуса обстрел был, вот это все было. Это где-то начала марта. Ситуация была такая: времени не было, время было сделать операцию, только спасти.

Донька в мене до Києва виїхала. А дома у меня находилась жена, но она по состоянию здоровья уже из квартиры не выходила, проблемы были. И я ее каждый день я ее проведывал там где-то в промежуток, обычно перед комендантским часом. Я прибегал домой, ну там покушать приготовил. Она находилась дома. Она тоже врач, на пенсии была, проработала в нашей больнице всю жизнь. 20 марта, перед комендантским часом, я прибегаю домой, а из нашего двора семь 9-этажек все горят, и наш дом. Наш дом все квартиры, все. Не было, моментально, обстреляли гранатами.

У нас тихо было, у нас двор был тихий, военных не было там, особо ничего не было, все стояли дома целые. За какой-то, за час все дома расстреляли.  Все дома попалили, все сожгли.

Если б я чуть раньше пришел домой и зашел, я б уже не смог войти. У нас шесть жителей нашего дома (он двухподъездный) все погибли. Ребенок лет семи погиб. Я, когда подошел, он перед нашим подъездом лежал. Жена погибла, к сожалению, погибла. Там не было шансов.  Они ударили… 10 ракет в доме было. Они вообще с ума посходили.  Десять ракет... Обвалились пол, потолок под нами, все квартиры ушли и сразу пожар начался. Я пытался туда пройти, пролезть – невозможно было. Все одновременно квартиры горели и по лестнице, площадке пройти нельзя, температура была такая, что я бы там сгорел. Это на моих глазах. Я не знаю, как я с ума не сошел или еще что-нибудь со мной не случилось. Это первый раз я рассказываю вам. Вот, когда посттравматический синдром, я вообще не мог про это вспоминать. Я немножко отошел.  Я выхожу из синдрома.  Я уже знаю, как и что надо делать, потому что такого лекарства нету, чтоб восстановится, но методы есть. Так что это первый раз я вам рассказываю.

Судмедэкспертиза была там. Я взял документ, это для трибунала – печати, подписи и четко диагноз, от чего человек погиб. У меня отключились все чувства. В разговоре мы так говорили, как зомби. Похожее зомби, вообще-то, оно объясняет состояние человека. Мы в обычном мирном времени вот как бы реагировали на это? С ума сошли, сознание потеряли. В военное время у меня это отключено было, понимаете? Я реагировать, ну мы ж врачи, мы анатомию проходили. Мы все-все, и с этим же работаем, тем более хирурги. Я обращался с трупами, я обращался с погибшими, у меня никакого там чувства страха, я один с ними находился. Это все было выключено.

Вот как объяснить? Человек видит, что идет обстрел и он не прекратится (я знал, что он идет круглосуточно), и я выходил. Вот он бесстрашный. Да нет, страха не было действительно или там еще чего-то. Я смотрел, я разбирался в этом самом, в этих обстрелах, как они, по какому принципу. Я смотрел, куда следующая мина полетит. По прямой не ходил, там не ходил. Я бежал на Энгельса и там выбирал, какая сторона.  Где можно подождать, пока мина пролетит, а потом… Меня на этой дороге столько раз накрывали минометным обстрелом… Я не знаю, я раз десять попадал в такой, что все, я думал не выйду оттуда, но Бог миловал. Страха не было, ну мина взрывается метров 50. Я не говорю, что герой, нет.

Ситуация была такая. 50 метров на Энгельса мина взрывается. Это счастье, что плита лежала, там дом разрушили, на дорогу на Энгельса упала плита, она где-то на метр выступала над асфальтом.  Я услышал, что эта мина летит в меня, и я не ждал, пока она взорвется, я уже начал падать на землю.  И когда она взорвалась, я уже был защищен этой плитой.

И таких случаев было очень много. Организм, защита сработали. Восстановилось это после того, как я приехал сюда, в Украину. Постепенно-постепенно начал восстанавливаться.

Прилетели мины и попали в операционную. Всё вывели из строя, у нас операции делать нельзя. Мы, слава Богу, что к этому времени сняли блокаду, и можно было приехать во вторую больницу. А то было время, прибегают, говорят: все, на Строителей стоят блокпосты, не пускают туда, там линия фронта. Мы говорим: «Мы просто захлебнемся. Мы выдержим еще два дня. У нас нету ресурсов, нету ничего». И специалистов, честно говоря, уже к тому времени не было. Смотрите, 8-го числа, марта еще пришли люди, как обычно, на работу, а девятого уже не пришли, кого не пустили. Приезжали из района, у нас работали санитарки, медсестры и с Левого берега врачи. Все, только те, которые возле больницы жили, квартиры их были, все те пришли, потому что центр пока был свободен. Обстреливался, но пока никаких блокпостов не было.

У нас и хирургов, и травматологов не было. Значит, мы больных раненых перестали принимать, но уже блокаду сняли, уже можно было приехать во вторую больницу. Мы направляли туда. Проблемы начались с дизелем. У нас дизель стоял, автономное электроснабжение. Солярки не было, и никто нам не давал, кончается. Мы уже начали экономить, включать на несколько часов, а это нельзя в таких условиях работать. Дизель должен круглые сутки работать. И вот эти проблемы в основном все разрушили.

Операции мы не делали, больных не принимали раненых, а остальные больные – раненые остались у нас тяжелые, которым некуда идти. Лежит дедушка, говорит: «А мне идти некуда, у меня ракета попала в дом. Дома нету, я один». Перелом открытый костей, в основном голени. Открытый – все, я не могу. Куда ты его денешь? Вот такие больные лежали, мои лежали. И мы остались вдвоем, хирург и я. Вот этих раненых.  У них не было, чтобы люди ничего не просят, они понимают, что у нас нету ничего. Если, что-то есть, будет тарелка каши, мы обязательно им выделим, покормим, они это знали. Спокойно все вели. У каждого, понимаете, я не выдерживал…

Действительно, мы как раз на линии фронта были. Обстрел был такой интенсивный, нельзя выйти из корпуса было, мины ложились. Мы просто погибнем. Но нет, я успокаивал, мы останемся. Они говорят: «Вас же двое осталось. Не дай Бог, вы решите уезжать, мы останемся, все. Вот это, которая здесь, мы все погибнем». Это не решающее. Решающее то, что до 17 апреля уже легче стало. Фронт ушел на Черемушки. Уже обстрелы такие периодические были, непостоянные, а периодические были. Можно было перевести. Мы организовали, перевезли раненых во вторую больницу. Уже 17-й корпус стоял пустой. Были одни только уроды, «ДНРовцы», они заняли полкорпуса. С чистой совестью я мог уезжать. Это не я сам, я сам бы не выехал.

Меня дочка вывезла. Я уезжал через Донецк, через Европу на Украину. Вот так выбирался. Я сюда невозможно было выехать. Было такое чувство, что нас бросили, и в окружении спасения не было. На наших глазах жгли город Мариуполь.  Специально уничтожали все дома и убивали гражданских лиц. Мы понимали, чем это может закончиться. Город окружен, и вот это внутри все творилось на глазах. Я видел, как «ДНРовцы» с ручного гранатомета расстреливают проспект Нахимова, вот эти все дома. Их разговоры слышал: «Пятиэтажка вот здесь не зажигается, все остальные спалили, а она такая, кирпич силикатный, построенная, наверное, хрущевская».  Устояла, мины туда попадают, взрываются, а она не загорается.

Возле нашего корпуса ни одного здания целого нету, все пожгли. Необходимость? Зачем? Вот как был приказ – сжечь город. А чувство было брошенных. Мы свою судьбу не знали тогда. Было 50 на 50. Может, нас путин приговорил всех кончить, а наша власть бросила. Тяжело было и морально, и физически. Но воды нам хватало. Приходилось экономить, но полторы тонны воды – вот это было и для операционной, и для раненых. Несколько раз меняли нам, наполняли нам (проскакивали под обстрелом) городская власть. МЧСники помогали, когда у нас в роддом [был] авиаудар, когда бомба взорвалась. Беременных… мы сами не справились, во вторую больницу отправили всех. Тех, которых можно было… лично я оказывал помощь одной, зашивал рану. Огромная рана рваная на голени. Наш второй хирург под наркозом зашивал огромнейшую рану бедра. Это ж я знаю, что мы оказывали и отправили их во вторую. Помогали МЧСники, помогали бойцы теробороны.

Все будет нормально, просто по времени. Все зависит не от нас, у нас уже все: самая лучшая армия, у нас вооружение. Дадут вооружение, и все будет в порядке. Может быть, на весну, может, не сразу всё и Мариуполь. А может, и полностью освободят. Я вот когда уезжал, у меня такое чувство было, понимаете, что меня вычеркнули из жизни. Жилья нету – спалили, дома нету – разрушили, жену убили. Работа – тоже больницы нету, уничтожили все. И я вот с таким чувством уезжал, что всё, в Мариуполь я больше не вернусь. А куда мне ехать, понимаете? Потом потихоньку начал выходить из травматического синдрома, пару месяцев. И уже немножко отошел, и уже захотел в Мариуполь. Даже то, что вопрос жилья. У наших врачей, у всех квартиры сгорели, это кошмар какой-то. У хирурга, у анестезиолога, у медсестер (они в центре города здесь жили, недалеко от больницы), у всех сгорели. Значит, этот вопрос уже не волновал меня.

Я не говорю, что убивать кого-то, нет. Сотворили, и они поддерживали этого урода. Значит, отвечать – забрать все деньги. Не кто-то один, а вот государство Украина. Людям, людям построить жилье и все остальное. Я думаю, что будет все нормально. Так и будет. По-другому просто не может быть.