"Зачем вы сожгли Мариуполь? Зачем убили его граждан?"

Не менее 800 человек укрывались от российских снарядов в здании Мариупольской филармонии в марте 2022-го. Среди них - Ирина Дагаева, лор-врач. О своей специализации Ирине тогда пришлось забыть. К ней шли с любыми проблемами - простуда, давление, ранения. А после того, как разбомбили роддом - к доктору пришла роженица с однодневным ребенком… 

У меня была прекрасная жизнь, та жизнь, которую я сама себе выбрала. Я окончила Донецкий медицинский институт в 1976 году с отличием и по распределению поехала в Мариуполь. Хотя мои родителя остались в Донецке, ну я сама дончанка, вот, и с этого момента в течение почти 47 лет я работала в одном месте, в одной больнице, она называлась Больницей водников сначала, а потом стала 9-й городской больницей. Начинала с поликлиники, потом перешла в стационар, через 10 лет возглавляла ЛОР отделение, оперировала, приобрела массу,  массу благодарных больных. Сначала я лечила их, потом их детей, потом их внуков, то есть шло время, я набиралась опыта, знаний и, скажем так, прихильності своїх пацієнтів.

24 февраля, как обычно, это обычный рабочий день, ничего в общем-то не предвещало особенно никакой беды, и самое печальное, что в нашем городе (сразу оговорюсь) ни разу не звучал сигнал воздушной тревоги, начиная с 24-го. Я уехала 15 марта, и после 15 марта никто никого ничем не оповещал, хотя до 24 февраля были так называемые учебные тревоги, и нам объясняли, что вы не волнуйтесь, это учебная и так далее. Да и мы не волновались, воспринимали это как в общем, ну правильно. Тренируемся, всякие есть военные угрозы и прочее. Я проснулась, ничего еще не успев послушать, потому что телефон с больными продолжал звонить, и помчалась на работу. Я с восьми работаю. Собираться мне нужно ну хотя бы минут 30-40, и помчалась на работу. На работе я узнала, что такая ситуация военная, но в городе было тихо, и люди шли на прием по записи, как обычно. Такая ситуация продолжалась до 2 марта.

Такое удивление, такое естественное, я думаю, правда, что-то я совсем плоха. Быстренько я оделась, побежала на работу. Людей з детками полно, осмотрела и людей, и детей и думаю, думаю себе... У нас такая ситуация была, это была суббота, по субботам мы всегда ходили з друзьями в баню, как бы это не звучало претенциозно, нас компания друзей – девчат наших возрастных. Суббота – святое, мы идем в баню, и я, значит, звоню подружкам нашим, говорю: «Я что ж такое, я не поняла? Что ж, мы идем не идем?» – «Ты вообще думаешь, о чем ты говоришь?» Я говорю: «Ну она же не в бане, баня-то работает». Ну, как-то так мы не пошли в эту баню, это было в выходные дни, город был уже пустой, но целый он был. Целый, понимаете, но вокруг такая напряженность какая-то и такая зловещая тишина…

Я приехала дамой и в этот же день ко мне прибежала дочь с двумя малыми, потому что в их дом попал снаряд. Их дом стоит последним перед военным аэродромом Мариупольским, он уже был в нерабочем состоянии уже много-много лет, но там была взлетная полоса, и там были казармы. Разумеется, сразу начали бить по аэродрому сначала по военному, и рядом же гражданский аэропорт Мариуполя. Я живу на Черемушках, и это, скажем так, граничит с этими двумя аэропортами.  Дочка в 9-этажном доме жила с двумя маленькими детками четырехлетними, у нее близняшки – Лиза и Вика. И в ее дом попал снаряд, и она прибежала ко мне. Это один микрорайон, но нужно бежать, естественно, да особенно когда где-то что-то стреляет, и самое печальное никто ничего не оповещает, нету сигнала воздушной тревоги.

Ну, и когда вся наша семья собралась в моей квартире и вот эта началась ситуация, когда отключили сначала свет, потом воду, потом не стало никакой связи, и мы не могли даже ближайших родственников, друзей спросить, где ты, как ты, это было самое страшное. Когда ты в полной информационной изоляции, во-первых, ты не знаешь, что происходит в городе.

Ну, не у всех были там запасы длительные, как обычно, но когда не стало воды, это самое печальное, потому что без воды, как в старой песне, и «ни туды, и ни сюды», ты не можешь и не попить ни приготовить, ничего. Да, ну как без воды жить? Дети мои, ну дочка с зятем побежали за водой где-то искать, где можно набрать воды. Прибежали с такими огромными глазами, говорят: «Мама, возле школы вот такая огромная воронка». А школа возле моего дома буквально 15 метров, в этой школе учились мои дети, эту школу я всю лечила, и учителей, и деток, и это школа микрорайона Черемушки. «Следующая яма, – говорит моя дочка. –  Бомба будет в нашем доме. Собирайся, мы должны уезжать» – «Куда я уеду, как я уеду? «У меня же люди записаны».  Она говорит: «Ты не понимаешь, война. Какие люди? Эти люди уже куда-то уехали. Давай уезжать, собирайся.  Собирайся у нас». И вдруг она говорит, влетает и говорит…

Кто там ей сказал, каким образом, я даже не представляю, что вроде у Драмтеатра пресловутого собирается колонна, гумконвой там есть, и можно выехать из города, только нужно быстро, потому что это надо быстро. И все начинали сразу истерить, хватать что-то, да… Но у меня был собран рюкзак там с документами, а все остальное, что я там буду собирать каждые две минуты, там всякую чепуху.

В общем, мы взяли рюкзак, взяли свечки, потому что это было самое важное в тот момент, взяли оставшуюся воду и детей и молили Бога, чтобы мы успели выбежать. Выбежать, потому что на четвертом этаже живем. Если попадает снаряд, мы с четвертого этажа не выбежим, потому что многие люди погибали именно тогда, когда выбегали из квартир. На них обрушивались подъездные вот эти стены, заблокировали – и выбежать оттуда уже было невозможно. Последние четыре дня мы спали в коридорчике. Головой к двери – там спала дочка с детьми, а мы уже на полу лежали, потому что боялись, что в окна попадет, то и на полу там.

Я, муж, дочка – они на своей машине, у нас две были машины, дочка с зятем и двумя маленькими летками четырехлетними близняшками моими. В общем, мы растерялись, да ну возвращаться домой. Я говорю: «Давайте домой возвращаться, ничего тут нет, никакого конвоя». Дочка сказала: «Нет, я домой не поеду и тебе не позволю, мы можем просто не доехать». Потому что канонада звучала в стороне нашего дома, вот с этого аэродрома. Город Мариуполь, он вытянут вдоль береговой линии, он линией, понимаете, поэтому понять, откуда канонада, с какой стороны, было невозможно, находясь в центре города.

И вот таким манером мы поехали, просто поехали куда глаза глядят. Попали – остановились возле здания Филармонии, где недавно только проходил фестиваль, у нас есть свой муниципальный оркестр «Ренессанс». Многих его, скажем так, участников я лечила, и потому что я еще фониатр по совместительству с ЛОР-врачом, поэтому театралы, музыканты, лица голоса и речевых профессий, они были моими постоянными пациентами, и я имела контрамарки на очень разные приятные мероприятия культурные. Вот мы остановились возле этой Филармонии, памятник Пушкину. Мы стоим, да, но Филармония – это никакое не убежище. Театр, и вот в этом театре так называемом мы провели три недели. Я не буду повторяться, что мы просто жили на полу на бетонном.

И естественно, в зрительном зале нельзя лежать – там стояли стулья, они привинчены плотно у полу. Вот таким образом мы там провели три недели, ну и естественно, первым делом, когда мы там разместились, если это можно так назвать, я смотрю: там не большая такая кучка людей что-то там решают. Я подошла, сказала, кто я такая, такая-то, я врач, может быть, что-то нужно, какая-то помощь, или кому-то или какая-то… А потом меня выхвали туда, это тут, кто поранил руку, он там, в раздевалке, и там в раздевалке есть доктор, и я этого товарища перевязала. У них был этот, как это? Небольшая аптечка, а потом они говорят: «У нас есть аптечка, может, вы поможете разобрать, потому что мы не понимаем, какие лекарства. Ну, с этого началась моя медицинская волонтерская деятельность. Я разобрала, говорю: «А куда, где я должна все это хранить? Ну ящики, это ж каждый раз будешь…» В общем, я из своего вот этого закутка выделила еще кусочек, потому что он таким железным, вот такими решетки закрывался.

Это скромные подсчеты, потому что сначала писали журнал от руки, а потом уже не знали, потому что люди прибывали и прибывали. Потом они начали приходить-уходить, потом услышали люди окружающие, что тут можно получить какую-то медицинскую помощь, какую-то дают водичку, какую-то еду, потому что стали готовить еду на кострах, какую-то хоть воду кипятить. И этих людей было очень много, они боялись ночью быть в домах, они приходили ночевать, а в этой Филармонии такая старинная огромная… это здание постройки еще довоенной, до той войны, вот такая дубовая, ну такая вот массивная дверь, как здесь, она закрывалась на такую балку деревянную  да, и она содрогалась при каждом взрыве. И те, кто сидел на первом этаже, еще как-то, а те, кто на втором, на фоне вот этих окон, то это было, конечно, невозможно.

Мы не спали, никто не спал, потому что в 6 вечера, в восемнадцать часов комендантский час, запрещалось включать любые фонарики. Но к тому времени у нас уже сели фонарики, нечего включать; ну свечка у меня еще была, я не отношу себя к мародерам, но пришлось без спросу войти в аптеки, которые находились поблизости, потому что те лекарства, которые меня просили разобрать, это была ерунда, причем это были лекарства, которые надо было применять пожизненно, это лекарства для хронических заболеваний, а мне нужны были для острых заболеваний.

Воды не было помыть, мыли и снегом – вот так выходили да, вот была масса детей, вы ж понимаете, которых нужно мыть дома, их 10 раз в день моем, а здесь никак. Были пожилые люди, у которых были хронические гипертонии, которые обострились и дали кризы, сопровождающиеся носовыми кровотечениями. Например, были люди, которые приходили с травмами, с кровоточащими ранами, которые нужно было зашить, ушить, перевязать. Понимаете, а этого ничего не было. Ну что может быть в филармонии, какие там лекарства? И я, благополучно узрев аптеки недалеко, решила их навестить вот. Ну, я договаривалась с ребятами, которые-таки были более бойкие и молодые. Муж у меня охранял детей моих малых, а я с этими ребятами. Мы взяли одеяла, потому что больше ничего не было, зашли в аптеку через так, через витрину и начали собирать то, что там можно было собрать. Они сначала не хотели меня отпускать, говорят: «Владимировна, не ходите». Говорю: «Да вы там наберете, чего не надо, а чего надо не возьмёте». Вот мы это все собрали. И обстрелы продолжались, все это свистело, грохотало что-то, где-то звучало. Мы, знаете как…

Значит, пока мы седели в Филармонии, еще Драмтеатр был цел, в родильный дом уже попала бомба, он находился буквально в квартале от места Филармонии, и именно туда носили наши и врачи, и пациенты, носили какую-то еду, потому что мамы только что родившие. У нас же несколько родильных домов, вот этот родильный дом, в который попала бомба, он находился в центре города, это так называемый детский городок, там были расположены все детские отделения, в том числе и ЛОР отделение. Это была только отремонтированная роскошная детская больница, только отремонтированная. Мы так радовались, там было необходимое оборудование для деток, там было все расписано зайчиками, ромашками, ну просто рай земной; и там же находился роддом, и там, на этой территории находилась детская хирургия, которая на тот момент оказывала помощь всем, не только деткам, туда свозили раненых не только военных, гражданское население, и там работали хирурги детские. Они же просто хирурги, которые работали и оказывали помощь людям. Понимаете, там же работал родильный дом, и когда в этот роддом попала бомба, мы же тоже этого не знали.

Это днем, среди дня мы выходили хоть подышать, и хоть на свет, потому что в Филармонии все время темно, и ты же еще лежишь на полу, там вообще темень-темень. Дети не могли, они кричали, они рвались на улицу, они не понимали, что нельзя. Как это нельзя? Да, они не понимали, как это нет хлеба, как это нет воды. Им невозможно было доказать, что нет, надо потерпеть. Сколько у меня спрашивали, сколько потерпеть, вот так. И когда случилась беда с этим роддомом, то машины, волонтерские машины, еще какие-то частные машины, пешком стали люди идти с детками. Куда им идти? Домой идти невозможно, потому что многие жили очень далеко. Я говорила, что город Мариуполь вытянут, они шли в ближайшее место. Им сказали, бегите вот сюда, там есть врач, там вам помогут. Вот они прибежали.

От нее нет ничего, никаких для этого возможностей. Да, вот она пришла и стоит передо мной, и говорит: «Я сейчас упаду». А что будет с ребенком? Ну вот такие были ситуации. А потом этого ребенка нужно было кормить. А чем ты его будешь кормить? Молока нет, воды нет, смесей нет, памперсов нет. Что нам делать, ну как нам быть? И мы начали уже… вот так вот приходят люди из окрестных домов, просят лекарства, а я спрашиваю у них так нахально: «Что у вас есть?» А они говорят: что вам надо? С таким… мне надо все, все, что есть: детское питание, памперсы, вата, бинты несите сюда все, будем меняться. Вот даже до такого доходила, потому что я понимала, что некоторые люди искренно помогали, а некоторые вот гребли себе, даже если им это не нужно.

И нам повезло, какая-то бабулечка притащила из дома NAN, и мы этот NAN… а воды-то нет, воду ж мы брали… мы брали, дождевую или снег и топили вот на этих импровизированных кострах, а по этим кострам постоянно стреляли. У меня была девочка, которая прибежала, вот в нее не попал осколок, но она когда пригибалась, она (там такое ограждение было железное) вот она врезалась в это ограждение и снесла себе, знаете, кожу, но его ж не помоешь. Сначала он вбегает, у нее течет кровь, все лицо залито кровью. Я так подумала, что это осколочное ранение, невозможно пока разобраться, пока ты не обработал рану, посмотрел, что это поверхностная рана, слава Богу, кость цела. Ну вот такая ситуация, но потом нашлась, кто-то отдал свою воду. У кого была маленькая бутылочка, вот этого мальчика мы кормили, а  у него на пуповине было а прищепка, то есть он, знаешь, пуповина, и вот я ходила со своей маленькой Лизочкой, обрабатывали мы это все, а ребенок не купаный, в смазке…

Да, но как-то обработать его надо, хоть как-то там, чем-то там, и ничем не нагреешь – нет электричества. Вот этого ребенка эта женщина сказала: «Вы будете моей крестной мамой, как хотите, так и называйте. Мы еще даже имени не придумали». И что-то не знаю, сказала, говорю: «Пусть будет Никита» – «Почему?» – «Ну так интересно будем называть его ласково – Никитос». У меня был такой мальчишка, пациент, и все называли его Никитос. Он так радовался этому обстоятельству, так что я там была еще крестная мама. Притащили из какого-то дома, притащили мешок муки, ну неполный мешок, и женщины на столах раскатывали, вот эту с водой мешали – какое-то уже есть – такие коржи, ну просто резали их и на решетке жарили. Эти коржи давали только детям, взрослым нет, вот деткам в руки давали, и давали доктору, и давали доктору, разумеется. Я их не ела, я их приносила от зайчика своим внучкам.

То есть ну они привыкли в это время, что ну нет хлеба. Как, что ты им объяснишь, детям? Вот такие дела. Поэтому если знаете, что у кого было, муж у меня ел кусочек сала, который он захватил из нашего холодильника, он неделю ел. Во-первых, его невозможно было разрезать, потому что вот такое, и он грыз, потихоньку погрызет, когда сильно хочется кушать, и снова спрячет, без хлеба, он все время говорил: «Ты поешь». Я говорю: «Я без хлеба сала не ем» – «Ну извини, хлеба нет, тогда я буду есть». Ну как-то так.

И вы знаете, на фоне вот этого всего стресса даже как-то у меня не было такого сущего чувства голода, да, что сейчас упадешь просто, да а этот супчик импровизированный он как-то и ничего, можно было его выпить, и я с благодарностью на этих людей, они всегда отливали мне чашечку. У меня, я была… Это доктору. Или когда я подходила, стояла очередь, з баночками со всякими кружечками, очередь людей все время стояла в эту импровизированную тоже столовою, всегда говорили: пропустите доктора, пропустите доктора, налейте доктору, пусть, горячей воды. Иногда была просто горячая вода, но все равно горячая вода, поверьте, мне вкуснее, чем холодная. Но по крайней мере, тогда, сейчас, может быть, летом наоборот, а тогда горячую воду вроде ты так прихлебываешь, вроде как это чай.

А возле этой филармонии, рядышком, ну 10 метров, находился баскетбольный клуб нашего города. У нас прекрасная баскетбольная команда, и он был оснащен таким прекрасным голубым куполом, который подсвечивался ночью, и он так горел красиво в мирное время. Он  был очень виден, но мы так поняли, что он виден лётчикам которые там летали, и они будут его бомбить, и когда дом… вот так, допустим, филармония, а вот так дом жилой, и в этот жилой дом на восьмой этаж влетает снаряд и застревает в этом доме, а мужчина из этого дома, он прибежал к нам, в Филармонию, говорит: «Смотрите, это в моей квартире снаряд торчит». Ну не долетел до Филармонии буквально 10 метров, для снаряда это ничего, мы просто поняли, что никакого конвоя не будет, что мы, к сожалению, оставлены, скажем так, сами на себя, никто на не поможет, и никто ничего не будет нам делать, если мы этого не сделаем. И люди стали, знаете, так лихорадочно собираться, какая-то вдруг такая волна паники пронеслась, не знаю даже, кто ее пустил.

Все кричат: «Порт еще целый, едем все на порт! Это нижняя дорога едем через порт!» И тут, знаете, нервы сдали у моих детей, у малых, малые там не понимали, а дети сказали, так мы скажем: «Тут невозможно больше  находиться, следующая бомба будет здесь». Это еще Драмтеатр на следующий день разбомбили, этого еще не было, и мы решили ехать. Меня заставили, только мои дети, которые сказали: «Мы без тебя не справимся. Ты помогаешь всем, а нас ты бросаешь, вот пусть это остается на твоей совести. Если ты хочешь остаться, значит, остается и отец, он у нас не очень здоровый человек, стенокардия у него тяжелая. Значит, обрекаешь отца. Да, ты поможешь людям, может быть, и останешься жива, но это не факт, это совсем не факт, поэтому давай попробуем спастись».

Ну, а потом была Васильевка заминированная, потом были по обочинам взорванные машины, разобраны с вещами детскими. Не могу вспоминать… Всякие наглые физиономии, которые заглядывали в машины и говорили: «Доставай револьвер. Где прячешь?» А я в это время на руках ребенка держу, говорю: «Ну какой револьвер, я с ребенком еду» – «Доставай,  доставай я подожду». Ну, а потом Васильевка, и потом нам сказали, что если вы сейчас не проедете, то будете ночевать в поле, а поле все заминированное, и будете ехать. Вот так нужно ехать, нос к носу, нельзя останавливаться, нельзя съезжать на обочину, потому что там все заминировано.

И нужно выключить все, источники света абсолютно все и ехать в полной темноте; как хотите, если вы включите, вас расстреляют, вашу машину, а если вы не включите свет, вы взорветесь на мине. Вот так выбирайте.

И мы поехали, мы ехали… Мы поехали, слава Богу, мы доехали до Запорожья, и там нас встретили волонтеры. Это уже была поздняя ночь, мы там оставили машины, взяли детей. Эти волонтеры посадили нас в автобус, дали деткам пайки, там печенье яблоки. Когда я увидела свою квартиру (мне ее сфотографировали и сбросили), я начала плакать в голос прямо на улице Львова, потому что квартира разрушена, разграблена. В квартире остались даже… там остались фотографии, фотографии моих родителей, выпускной альбом, фотографии наших встреч выпускников.

У нас такой прекрасный курс, который встречался каждый год, не раз в 10 лет, сначала раз в 10, потом мы встречались на 25-летие, а потом, когда посчитали и все поняли, что многих уже нет, мы решили встречаться каждый год. И каждый год в разном месте, не только в Донецке, а когда Донецк вообще ушел от нас, мы начали встречаться в Мариуполе, и организатором этих встреч была я. Последняя встреча была в прошлом году, это было 45-летие окончания института в Мелекино. Я собрала людей, организовала катер, была гитара, мы пели, катались на катере, с катера прыгали в море. Это такие люди, которые самые молодые, это [19]53 года рождения, как я, а самые уже в возрасте, которые ну возрасте, это после медучилища, после армии, они [19]47–[19]48 года рождения.

И вот таких фотографий, флешек, дисков было большое количество. Разумеется, я их с собой не взяла, потому что ну вот потому. Мариуполь стал прекрасным городом, городские власти много сделали для того, чтобы он стал ближе к курортному городу, а не к металлургическому. Но если даже принять во внимание вот это высказывание…

Почему такое нелюдское отношение к людям и красотам? Я хожу по Львову, я любуюсь на эти львовские дома, на эти старинные сооружения, на эти церкви, я любуюсь. Как я могу думать, чтобы их разбомбило, только потому что разбомбило меня? Это вообще за гранью человечности. Вы захотели Мариуполь. Зачем вы его сожгли, зачем вы убили его граждан, зачем вы в кровь нашу мариупольскую пустили? Столько ненависти к вам. Зачем? А сколько людей погибло, сколько деток погибло…

Это же невозможно читать и смотреть, это просто… Это когда ты натыкаешься на знакомые фамилии, знакомые лица, это невозможно. С того момента, когда я села в машину уезжать, я знала, что я вернусь, я почему-то уверена была. И вы знаете, с кем бы сейчас не разговаривали из мариупольцев, где бы они не находились, они верят, что мы обязательно вернемся, и на нашей родной земле обнимемся.