"Самая большая утрата - краеведческий музей"

Диана Трима – директор департамента культурно-общественного развития Мариупольского городского совета. Во время полномасштабного вторжения постройки культурного наследия города стали убежищем для многих людей. Но выстоять под постоянными обстрелами не смогли. Своей собственной историей, а также историей Мариуполя Диана поделилась с музеем «Голоса Мирных».

24 февраля, утро. Первое, что было утром, – звонок от руководителя моего, о том, что сегодня мы остаемся дома до особого распоряжения и работаем дистанционно. Я для себя приняла другое решение. Я поехала на работу, вызвала бухгалтера, и для нас стоял вопрос – было задание всем закрыть досрочно заработную плату по бюджетным отраслям. Поэтому дома я не осталась, вызвала специалистов и посчитала, что очно нам это будет сделать проще. Я работаю директором департамента культурного развития города Мариуполя. Для меня утро 24-го числа было очень непонятное, я не могу описать свои ощущения, как там это было внутри.

Город уже начал быть под обстрелами, и Восточный район довольно-таки серьёзно уже обстреливали, не считая, что это первый день войны был. Я позвонила коллегам, друзьям, родственникам, которые жили на Восточном. Мне сказали, что здесь громко слышно, мы не знаем, как быть, поэтому своим сотрудникам, сотрудникам департамента и учреждениям культуры, которые находились на Левобережном районе либо там жили, я посоветовала не выезжать и сидеть сегодня дома. Те, кто может (главный бухгалтер, начальник финансового отдела), мы едем на работу. Город был довольно-таки пустой. Я взяла машину. Мы приезжали, съезжались, очень высокая была концентрация каких-то… напряженная, даже воздух был напряженный в этом плане. Работать было очень тяжело, все были на срыве, на нервах, не получалось сделать то, что мы хотели в те сроки, которые были поставлены. Мы себе поставили цель – за несколько часов довести определенный там функционал до результата.

25-го, в пятницу я поехала заправиться, потому что понимала, что это будет уже нужно, но я заправлялась-заправлялась… Мы с сестрой соединились жить вместе, потому что понимали, что сейчас будут не самые легкие времена. Мы закупились продуктами, там запаслись бензином с тем, чтобы переждать какое-то время, то есть было понимание, что мы из города не будем выезжать, почему-то так. Какой-то еще такой внутренний протест, никто не заставит выехать, плюс 100% уверенность была в украинской армии. Не знаю, настолько доверяли, доверяли своей державе, своему президенту, что ничего с таким большим городом полумиллионным, где столько началось проектов…

Чисто лично я ориентировалась по Политеху, который только начал строиться. Думаю (тогда только начал строиться), все нормальные люди, адекватные не будут вкладывать деньги в город, который находится под ударом. Но уже там, заправляя машину, было такое понимание, что этот бензин надо будет беречь, для того… на случай выезда. 25-го еще была на работе. 26-го был последний эвакуационный поезд из Мариуполя на Львов, то есть я жила с сестрой, забрала сына, перешла жить к сестре, у которой трое детей. И мы для себя приняли решение: на поезд не садиться. Остались в городе. 25-го, в пятницу мы создали рабочий чат, с директором объединились для того, чтобы как-то быть в связи.

Я понимала, что я физически не доеду до каждого учреждения, но это места, где места укрытия людей, то есть это дворцы культуры, большие здания, где есть какие-то подвалы, залы, куда по любому люди пойдут. Все договорились о том, что какие-то минимальные условия мы организуем. Я очень благодарна директорам, которые там за свой счет как-то ночевали в этих дворцах, закупили воды, там подушки какие-то, я не знаю, матрацы, что-то постягивали. Конечно, не готовились к таким масштабам, но тем не менее как-то были на связи. Самым критичным был день, конечно, второе марта, когда пропала связь, когда мы перестали иметь возможность с кем-то связываться. Уже перед 1 марта, еще была связь, но уже был большой поток беженцев из Сартаны, из Восточного района, уже были забиты все учреждения, и филармония начала сильно наполняться.

Изначально мы филармонию не планировали как убежище, но во-первых, там негде, потолочная вместимость, правильная – до 100 человек, не больше. В итоге она была там забита, все залы. Мы открыли эти учреждение, были на связи в рабочей группе со своими коллегами: кому, что, как помочь. Вот со второго числа это все стало очень плохо, оборвалась связь, возможны были только пешие выходы, куда-то выйти, если... Что касается лично меня. Да, мы жили с сестрой точно так же там, готовили на улице. Да, пропал газ я не помню какого числа, второго-третьего… Это была, наверное, критическая точка, с водой нам было проще. Почему? Потому что 21-й микрорайон, он ближе по дистанции, по расстоянию к Новоселовке – такой частный сектор, где были колодцы, и там в 10:00 каждое утро наши мужчины собирались, брали там все эти баки, какие-то бутылки и спускались за водой. Так происходило какое-то время.

Первый раз мы так воду набрали, а второй раз был обстрел, просто снаряд пролетел над головой – все люди в рассыпную, и больше машина не приезжала, мы были без подвоза воды, брали воду в Новоселовке. Ходили какое-то время к реке, спускались, но в очень скором времени и Новоселовкой начали заниматься военные. Там начались уличные бои, и был такой день, когда все пришли, пришел мой сын и говорит:

Жутко было смотреть в окно, когда люди гуськом кто в чем, в халатах там, в куртках с вещами, что смогли (ведь разрушенный район, дома), и перебегали в подвалы соседних домов. Вот этот хоровод, гуськом людей, там в [дома], в которых очень хорошо до этого жили, в них нормальные были вещи, у них все… То есть поначалу, в первые дни, мы очень сочувствовали тем друзьям, у кого машина во дворе сгорела: ой, да только купил, блин. Потом это уже понимали, что это вообще на самом деле не проблемы. Когда потянулись вереницы людей с 23-го, от «Порт-Сити», где дома были просто сгоревшие…

Возле нас была немножко другая. Был момент… Это соседней с нами дом, просто после которого мы там восьмого числа, 8 марта мы еще были у себя во дворе, а 9-го числа мы выехали. Это дом, на котором, я так понимаю, там была огневая точка, потому что постоянные были авианалеты. Там с какого-то числа постоянно начали летать самолеты, и снайпер который (мы так себе понимаем), он пытался сбить, наверное, этот самолёт, то есть у них были, был у них был между собой такой контакт: тот летает, тот стреляет, и мы просто ждали прилет в этот дом авиабомбы. Так оно и случилось.

Покидали люди, как муравьи собирались. Жутко, конечно, потом уже был день выезда, когда мы находились в шпилевом доме. Это было 1  марта, утро, на Драмтеатре шпилевой дом, мы туда ехали, как  в самое надежное место, потом у что там были бомбоубежища внизу, и центр города (я была уверена), что не тронут. Что даже если при самом плохом сценарии даже людей сожмут в кольцо, и это там, вот возле Митрополицкой Драмтеатр, а там и закончатся наши перебежки.

Вот в ночь с 13-го на 14 марта был сильный обстрел, уже как бы нашего квадрата. Мы понимали, что по нам уже сильно стреляют, все вокруг горело, всю ночь с улицы Куинджи, что там посты. Это наш дом, был через нас, как через вот пинг-понговыми мячиками перебросы были, велись бои. Утром, там сколько это было? 7 утра или сколько утра было, когда можно было выйти, согреть воды на улице. Наши мужчины вышли на улицу разводить костер, был первый прилет в наш дом, и так получилось, что в соседнюю квартиру, а люди из этой квартиры соседней, они были внизу, в убежище. Я спускалась в убежище всего лишь несколько раз, во-первых, эта жуткая антисанитария, просто спустя некоторое время люди уже ревностно относились к новым прибывшим туда, места физически не было. И мы с сестрой решили, что будет где-то, может быть, безопасней сидеть в квартире, ну как минимум, условия, насколько это можно назвать комфортом. Очень низкая была температура в этом году, у нас очень холодная была весна, но мы до последнего, сколько могли, пусть это была чашка воды, но мы старались омываться, омывать детей, ну как минимум, потому что стрессы и выделение каких-то там гормонов, надо было хоть как-то омывать тело.

Они не хотели это есть, но так кушают балерины, чтобы была горячая еда, потому что неизвестно, когда день наступил такой крайний, и максимально сколько можно следить за гигиеной, пусть в минимальных пропорциях. А для того чтобы не пугать детей, а у сестры дети маленькие, вот мальчику три, девочкам 9 и 11 (у меня-то взрослый сын), чтобы и их не пугать, мы какие-то там вещи… ну мы там не кричали, не охали и не плакали, стали себя там держать, контролировать и переводили в какие-то игровые моменты. На улице, когда мы готовили, так у нас, вот чтоб мы хотели мангальный пикник. Идем на пикник, там это сделаем, суп какой-то готовим, там собираем. Страшно было, когда дети гуляли под обстрелами. Это потом уже научились там прилеты-улеты различать. Ну, мне кажется, тоже такая условная себе история, этим мы себя просто успокаивали. Вот уже, наверное, день там десятый… просто притупились очень многие, не знаю, чувство страха, как то там привыкание какое-то произошло.

Мы потом уже с сестрой обсуждали, наверное, день десятый, когда мы привыкли под обстрелами готовить, уже выбирали приоритеты: бежать в подвал прятаться либо остаться возле костра с кастрюлей воды, потому что потом ее разогреть было дольше, чем прятаться от прилета. И когда все убегали в подъезд, потому что летит, ты остался. Классно, как бы, быстрее подогреется, там ждешь – очередь за этими всеми казанчиками была. Вот таким рисковым утро было 14 марта, в день попадания, потому что всю ночь был пинг-понг через дом, и утром, когда мужчины пошли во двор, они вышли во двор с кастрюлькой, и был первый прилет во двор жуткий, когда ломало, вылетали все стекла, штукатурка.

Ты видишь в окно, что горит вот она, здесь, вот он прилетел снаряд, но буквально в том месте, где костер с кастрюлей воды. Вот было тогда, ну после этого прилета быстро, я не знаю, да буквально за сколько… Шоковое состояние, собрали все, что первое попалось под руки. Первые мысли были: целая ли осталась машина, потому что машина была у меня и у моей сестры. Мы все там забросили, ждали отъезда. Слава Богу, машина была цела, я потом уже увидела там какие-то повреждения радиатора осколочные, но она мне позволила уехать из города. Уехали на Днепр, даже не останавливалась в Запорожье, мы сразу приехали в Днепр, поэтому для меня таких сильных…

И самый опасный участок, это Васильевка – Запорожье. Но благодаря бесстрашию нашего водителя мы там просто пролетели этот участок, но точно так же с колонной ждали что приедет Красный Крест и нас будет сопровождать. Этого ничего не было, там наш водитель сказал, что мы ждать больше не будем, стал в центр колонны. Если что – по газам 140, и мы летим, просто пролетим, потому что здесь мы ждать не будем. Наверное, мы сделали правильно, не наверное, а мы сделали правильно, потому что следующим днем, а там была захвачена «кадыровцами» колонна, «ДНРовцами», и несколько днем, и мои же коллеги выехали в этой колонне, но стояли дальше, и они вот застряли в этой блокаде такой. Мы пролетели. Я как раз уже ехала на Запорожье, когда разбили Драмтеатр, а днем до этого была разбита Школа искусств, о нее не говорят так, как о Драмтеатре, потому что там нет такого количеств смертей, вернее там нет смертей.

Там директор школы, который, к сожалению, остался на той стороне, может, он ее как-то там берег, не знаю. Он большие не позволял находиться больше по количеству бомбоубежища внизу, и когда был прилет точно так же по центру здания, а центр здания в учреждениях культуры – это концертные залы. Точно так же прилетела бомба, через все этажи вниз, но люди находились в то время, и в подвале были травмированные, были раненые, но не было погибших. Это было 14 марта. Я об этом узнала, я уже ехала, выезжала из города, когда уже была в районе Мангуша, когда появилась связь, и мне звонят говорят, вы знаете, там буквально, да это было в те же шпилевые дома и Школа искусств по одному кольцу с Драмтеатром находятся. В тот же день был обстрел. Когда обстреливали нас, мы уже выехали, там появилась какая-то связь, и потом мне звонят, говорят, буквально даже со слезами: «Вот мы сейчас из школы выехали». Да, может, был прилет, ну говорю, давайте там где-то будем встречаться. По какой трассе вы едете, куда вы едете? Уже к выехавшим за город, там мы получили сообщение, что вот там «зеленый коридор», можете ехать там по такому-то направлению.

Картинам – им повезло в том плане, что директор музея… я их отдала в Донецк, вот спасибо ей, что она оказалась таким предателем, она забрала их к себе домой. Потом я видела это из репортажей «ДНРовских» СМИ, мне уже там коллеги прислали через время: «Не хотела тебя там травмировать, она их забрала к себе домой и отдала». Если бы они остались в музее, возможно, они бы сгорели, работы – оригиналы Куинджи, его учеников, да самые ценные экспонаты, которые спустили в убежище художественной филармонии, художественного музея вниз, она просто их забрала к себе с какой-то целью. Может, уже там были у нее свои мысли по поводу дальнейшего развития, там тоже много непонятных движений, но они сохранились, А самая большая утрата, наверное, все-таки Краеведческий музей, он там сильно горел.

Вот опять же, не понятно сейчас, что там с фондом, хранилищами. Они разбомблены или они там сгорели, потому что доступа нормальным людям туда не было, только со стороны «ДНРовцев». Вот какие такие… Драмтеатр – это памятник архитектуры, это да. Мне 40 лет, хорошо, спасибо, там не 60 и 70. Когда люди остались без ничего, по сути, ты бомж. Я довольно-таки успешным была человеком в своем городе, у меня все нормально было для того, чтобы я там себя нормально чувствовала, нормально жила. Вот и сейчас я до сих пор, наверное, не адаптировалась к состоянию теперешнему. Выехала из города, сразу же окунулась в свою работу, это ж надо, люди, там ответственность.

Через две недели я была в Гданьске, тоже город-побратим. Надо ехать, говорить о трагедии, привлекать внимание, поддерживать людей. Но тебя никто не понимает так, как те люди, которые вместе с тобой выехали из Мариуполя. Тебе там рассказывают, какое счастье, что вы там остались живы. Тут вот мы вам дали кров, еду, ты можешь попробовать, посмотри, у тебя там весь мир перед тобой, ты можешь ехать куда угодно. Во-первых, кто я там в этом мире? Куда угодно я бы там куда угодно ехала, и тут же параллельно: вот посмотри, там поменяйте, там вот там так написано, поменяйте вот так вот свое имя, а вот надо там перейти только на такой стиль общения, а вот у нас так принято, а у нас так не принято.

Ночью спали там по 4-5 человек на кровати, потому что, во-первых, холодно, во-вторых, какая-то плюс-минус безопасность, ты ж не будешь там стоять с ребенком в коридоре ждать прилета, с 11 вечера они просто начинали летать. Вот если там в 7-8 [вечера] мы еще могли поесть, как-то там чего-то там произошло, потом каких-то пару часов попасть, и с 23:00 все. Ну дети спят, они как-то так, не так же глубоко понимают всю трагедию, а ты над ними сидишь. Там закрыты окна, там все позаклеивали, все дрожит, ну хоть бы ладно, пусть дрожит.

Ты слушаешь, как далеко упал снаряд, и просто над ними лежишь, ну там день, два, три, да неделю это просто реально без сна. Там сяду ночью над ними и сижу. Во-первых, укрываешь, потому что холодно; трогаешь там носики, насколько оно там все холодное, вот и такое. Потом уже стала за собой замечать, что там самолет летит, там три снаряда. Мы уже понимали, что он три снаряда уже выпустит с одного самолета, потом следующий будет залёт.

И уже утром, когда есть возможность выйти, выходишь во двор. Кто-то там что-то побежал, там узнал, через кого-то, где были прилеты, какой район там бомбили: что, где, как. Очень сильный запах гари, запах пороха. Вот я там нанюхалась пороха, что очень сильно. Запах горелой арматуры, зданий, улицы… Когда идешь по центральной части города… Она вся была красивая, отреставрированная, переживали, что где-то поцарапали плитку, отошла – надо ее примять, а она просто там вся в труху. Идешь, наступаешь – ее нет.

Декорация фильмов ужасов. Ну да, правда, нет, правда, как такое может быть? Или там заклеены стекла, перетянуты скотчем, заложены там каким-то там… Вот сейчас ходишь по городу, заложенному песком, а оно все-таки кажется точно ненадежным, хрупким. Ребята, вы о чем? Оно сверху когда прилетает, оно просто все складывается на эти мешки с песком. Да какие уличные бои, да… Но такой страх остался перед авианалетами, что он, наверное, еще до сих пор вот на звук самолета ты реагируешь неадекватно. Не стал для меня Гданьск домом, хотя ему очень благодарна. И люди, которые там пытались, но это не их вина, это проста проблема внутри меня была, и я понимала, что не буде там мені та ніякої розради, это не станет местом утешения.

И через полтора месяца я вернулась в Украину, причем даже обиделись на меня гданчане, что я так, как бы, не благодарна что ли им осталась или как-то так. Они для меня сильно старались, а я не оценила.

Не может полмиллиона людей остаться бомжами. И здесь уже мне роднее и те хозяева, та квартира, где я живу, и люди. Я не могла там, в Польше, какую-то «гуманитарку» брать, но здесь уже это все по-другому, поэтому сейчас уже понимание, какое-то осознанное, что нужно переждать, что война – это не событие двух-трех дней. И если нельзя себя заморозить, это такое состояние, в котором, наверное, надо научиться жить. Вот пришло это понимание, как в этой ситуации жить, и просто это надо пережить там какое-то время. Я думала, я смогу вернуться в Мариуполь, я не знаю, смогу ли я там жить, потому что там видела, как ходила по трупам города. Но просто есть люди, которым мне очень хочется посмотреть в глаза, приехать в Мариуполь хотя бы для этого.

А смогу ли я там жить? Ну, это, наверное, момент просто психологический, и почему-то кажется, что в момент, когда можно будет говорить открыто, приступать к восстановлению города, вот тогда появится то вдохновение, что можно, наконец-то там это не страшно. Я не знаю, я не уверена, вернее неправильно, я уверена в том, что Драмтеатр больше не может быть Драмтеатром, мест здешних событий менять акценты в городе придется, какие-то вещи, по моему убеждению, должны остаться мемориальными комплексами, то есть там дальше жить в прежнем формате нельзя.