"Единство и взаимоподдержка — из этого состоит наш победный дух"

Для телеведущего Олега Панюты война с Россией началась, когда оккупировали его родной Крым. С 2013 года он ни разу не был дома…

После 24 февраля 2022-го понял: самое важное — защитить свою семью и делать то, что он умеет лучше всего: защищать информационный фронт.

Меня зовут Олег Панюта, мне 51 год, я родился в Крыму, в небольшом городе Джанкое. Но большую часть жизни я живу в Киеве. И возле Киева — это городок Бровары, там и живу. Как правило, лето мы проводили в Крыму с семьей, с ребенком, тогда еще с первым, потому что Анюта родилась немного позже.

Потом мы с ней начали ездить в Крым, и лето 2013-го было удивительным, потому что это было жаркое лето, потому что я взял машину и мы поехали к родителям в Крым на машине. Потом мы на этой машине поехали на Арбатскую стрелку — это место, где я со своего детства начинал отдыхать, и это было, как правило, ну, 15–20 дней. Мы ставили палатку, мы брали с собой все, что необходимо брать для… потому что тогда же не было ничего такого, это был такой настоящий «дикарский отдых», когда собирались знакомые люди, когда собирались компании, и это был, ну, такой городок в городке. И на этот раз, 13 год, — это было то же самое, как возвращение к моему детству, это как возвращение к каким-то таким самым ярким, возможно, там чувствам и воспоминаниям твоей жизни. И ощущение того, что это удивительный отдых.

Знаешь, удивительное время твоего, оно оставалось, наверное, тогда. А потом я, конечно, вернулся домой. И конечно, я ушел в свою работу, а потом зима.

И я, конечно, мечтал, что я сначала, когда еще можно было поездом туда проехать, я думал, что вот-вот мы сможем вернуться. Потом, когда разобрали рельсы, но еще люди могли переходить границу и можно было доехать, я питал надежду, я мечтал о том, что я сяду в машину и приеду домой, но так не случалось. И ближе всего к Крыму я был дважды по работе. 24 августа, когда я включался по работе от КПП из Чонгара и когда так же свои… свои мечты и свои надежды я там посылал во Вселенную; и в 2021-м так же летом, но я на другом КПП был уже — Армянск. Это другой предел административный на границе с Крымом.

И даже родители последние несколько лет не могли ко мне приехать — опять же, из-за ограничений, из-за того, что от границы до границы пять километров пешком. Это очень сложно. А они, когда уходят, они обычно из дома ко мне что-то хотели передать, и это действительно с каждым годом все сложнее и сложнее было. И потому с родителями в последнее время я общаюсь с помощью современных средств (с помощью компьютера или видеосвязи), то есть Крым для меня остался сегодня только в мечтах.

И Крым для меня остался сегодня только как ощущение детства и ощущение лучших дней отдыха. Я до последнего не верил, что этот день наступит, хотя мы очень часто об этом говорили и в программах, и в общении с друзьями, со знакомыми, но до последнего я не верил, хотя многие сегодня говорят, что они знали, но они скрывали или подавляли в себе эту мысль. Да, я не верил в это, я понимал, что это может быть, но я до последнего отвергал в голове, в сердце, в душе от себя эту мысль, что может такое, не дай Бог, произойти.

Удивительная вещь. Я за два дня до того, как это произошло, мы с женой ушли в кино, и это был фильм там, где Алексей Суханов сыграл небольшую роль. Это фильм об издевательствах, о геноциде над евреями в Виннице, и это удручающее впечатление, это фильм, после которого хотелось выйти, выключить, закрыться и забыть. Но два дня прошло, и, к сожалению, эти два дня — они давали надежду. А с другой стороны, то, что я увидел во вторник, оно как-то удивительно превратилось в четверг.

Я спал, я не услышал. Она уже взрослая, ей 13, она прибежала и сказала: «Там взрывы». И у нее были глаза в слезах, и, конечно, я этого не забуду, потому что, как любой отец, тебе хочется защитить своего ребенка, и, конечно, то, чем я занимался до этого момента, — конечно, я пытался оградить ее от каких-то сложностей, от каких-либо опасностей.

Но в этот момент я понял, что я должен это сделать. Но, к сожалению, защита моего ребенка, равно как и защита моей семьи, не только в моих руках, руках моей страны и всех тех людей, которые сегодня с оружием, о которых мы говорили, о которых мы рассказывали в своих программах. Но это защитник. Но какое было до этого момента, вот здесь оно стало абсолютно реальным. Стало абсолютно достижимым.

Мы недалеко от Киева, с левой стороны, на левобережье. Вокруг нас военные части, Борисполь, противовоздушная оборона, силы, стоящие и защищающие Киев, поэтому эти взрывы были достаточно мощными и очень близкими. Непосредственно от нас, в двух километрах прямо — военная часть, которая одной из первых приняла на себя обстрелы; это было около шести, около восьми — еще раз попадание. И уже около 12 дня, где-то около обеда. Когда я ехал, я видел, что там еще был пожар, мы видели пепелище.

Я не думал о том, что мы будем уезжать, я думал о том, что мне нужно на работу. Четверг — это мой рабочий день, когда я уезжаю и записываю анонс в свой еженедельник. Я знал, что мне нужно быть в студии, я понимал, что мосты — это опасное место и нам нужно…

Я думал о работе. Первое, о чем я думал, — это о работе. Я думал, конечно, что девочки, которые рядом со мной, я тоже должен позаботиться об их безопасности. Но я думал о работе, и мне нужно быть поближе к студии. Я подождал несколько часов, в полдвенадцатого забрал сына с его женой, жену с дочерью; впятером мы сели в машину и перебрались на правый берег города.

Сын с женой вышли в городе, и к вечеру, как выяснилось, он записался в тероборону и пошел на защиту Киева. Было странно видеть своего сына, который не служил из-за состояния здоровья. И никогда ты его не видел там, в подготовке, кроме пейнтбольных фотографий. Ты увидел его совсем в другом образе. Он три месяца был в Киеве, ну а теперь они по ротации сейчас около Днепра, и я подозреваю, что это не последняя точка, где он будет.

Я перебрался к родственникам на правых окрестностях Киева и там уже ожидал, что делать дальше.

Анюта… очень интересно она собиралась. И она сама собирала свои вещи для себя. У нее оказалось больше всего вещей, которые она с собой взяла, и это хорошо, потому что она понимала, что ей эти вещи понадобятся. В какой-то момент это было через две, может, даже через три недели, когда Анюта перебирала свой рюкзачок: мы увидели вещь, ну, которая, как нам показалось, просто не должна быть в этом рюкзачке.

Это был альбом, альбом, который она сама год назад сделала. Это была ее попытка овладеть фоторедактором в компьютере. Она это сделала. Она с женщиной, которая ей помогала, она сама сделала этот макет, потом этот макет напечатали и вышла книжечка на четыре страницы с важными для нее фотографиями. Это фотографии из ее жизни, это фотографии с самыми близкими людьми (и не только людьми, потому что там даже есть фото ее любимой собачки). И оказалось, что когда она собиралась, она взяла этот альбом с собой.

Наши воспоминания у нас в голове. Домой мы не возвращались в течение трех с половиной месяцев, то есть до того момента, когда… когда я почувствовал, что я могу вернуться домой. Хотя я знал, что дома все хорошо. Не все люди на нашей улице уехали, вокруг меня оставались дома собаки.

И соседи — им огромная благодарность — они ухаживали за ними, кормили их. Но я должен был быть на работе, и это то, о чем я думал. И я должен был заботиться о своих девочках, и это тоже, о чем я думал. Я должен был обеспечить им безопасное место. Мы остановились у наших родственников, это недалеко от Киева, но на правой стороне столицы, это частный дом, и мы там жили — три семьи, по сути, в одном доме. Первые дни были действительно самые сложные и ужасные, потому что на Киев летело, на Киев пытались нападать. Да, это было нападение со стороны Гостомеля.

Это были нападения и обстрелы со стороны Василькова, со стороны Белой Церкви. Самое страшное — мимо дома пролетали вражеские самолеты, мы слышали, как летели вертолеты, мы слышали, как летели транспортные самолеты, которые потом сбивали под Киевом и возле Василькова.

И если да, это были тревоги. Да, мы спускались вниз, в подвал, да, мы брали с собой, потому что никто не знал, что будет дальше… Да, мы брали с собой воду, мы брали с собой те вещи, те самые «тревожные чемоданы», с которыми мы приехали к нашим родственникам.

И это то единственное, что было с нами. Мы брали их с собой, спускались вниз, но на самом деле это было безопасное место, потому что обстрелов там не было слышно, кроме нескольких сильных взрывов, когда бомбили нефтебазу в Василькове, когда сбили ИЛ-76 с вражеским десантом. Так же возле Василькова, когда была попытка врага захватить военный аэродром возле Василькова, и иногда долетали обстрелы военных воздушных боев, когда наши, как мы понимаем уже (да, этот образ защитника Киева так, в воздухе), когда наша авиация вступала в вооруженное противостояние с врагом.

Мы оставались у родственников еще неделю, около недели… нет, ровно неделю, потому что в пятницу, 4 марта, я понял, что я не могу дальше быть без работы в том смысле, что я понимал, что я нужен.

Я ехал 12 часов, у меня было, кроме, знаешь, такого вызова, такого испытания, что нужно проехать и это опасно. У меня электромобиль, и я должен был еще знать, где остановиться, чтобы подзарядиться, потому что до конечной точки мне не хватало заряда.

Я проложил маршрут с помощью друзей, сотрудников канала, подсказавших, где можно проехать. Это не была прямая трасса, это был сложный достаточно маршрут, это было 36 блокпостов, это было 12 часов, но это было, по-моему, одно из самых безопасных путешествий, несмотря на то что во время проезда, например, через Винницу, Шепетовку (а перед этим тревога была) прямо мы проезжали через центр города.

Это было, чтобы не соврать, это был Бердичев, мы проезжаем через Бердичев, и мы слышим очень сильный-сильный… потому что проезжали как раз мимо сирены, очень сильной сирены. Если я не ошибаюсь, очень звонили колокола церковные, и оно очень символично было, очень и очень так страшно: страшно потому, что в такие моменты ты осознаешь, что твоя жизнь изменилась, и эта жизнь — она не будет легкой и спокойной, какой она была до этого времени.

Я стал зависим от новостей, и это правда, хотя и до этого был. Но сегодня это другая зависимость: это попытка найти вот ту новость, которая даст тебе надежду, а через меня она даст надежду этим людям, которые ждут эту новость о том, что у нас изменилось к лучшему.

Что мы хоть на шаг, хоть на миллиметр, хоть на мгновение стали ближе к нашей победе. На самом деле каждый день такой и есть, но каждый из нас хочет, чтобы этот день наступил как можно скорее. Я стал больше работать, и это неудивительно, потому что мы сейчас, нет… ну, приятные с теми, с кем я общаюсь, с коллегами, мы сейчас не смотрим на то, кто сколько работает или кто сколько перерабатывает, не дай Бог. Таких мыслей нет, нет.

Наш информационный фронт, как мы его называем, он также очень важен для людей, потому что уверенность, вера и понимание того, что делают наши войска, — это очень важно для всей страны и для всего мира на самом деле тоже. Когда мы перебрались от наших родственников поближе к моей работе, мы приехали к совершенно незнакомому для нас человеку.

Это знакомая нашей тещи, которая на три месяца нас приютила и дала нам возможность жить в собственной квартире. Это люди, которые в любой момент могли помочь тебе и словом, и не только словом. Это так же твое обязательство — помочь тем людям, которые сегодня оказались в сложных ситуациях.

Но кому это сегодня вот то единственное, что может помочь, и ты можешь помочь. Это то, что ты отдаешь на армию, потому что ты понимаешь, что только от тебя и от окружающих зависит, как они будут себя чувствовать, что они будут есть, как они будут воспринимать тех людей, которых они защищают.

На самом деле из этого состоит страна, из этого и состоит нация, из этого и состоит, как мне кажется, наш победный дух. Вера — это самое сильное, что держит нас в этом мире, вера — это, пожалуй, то, что делает из ничтожного человека героя. Как казалось кому-то, но на самом деле именно вера в то, что человек способен гораздо больше, чем может он себе представить, и делает из наших удивительных людей, наших простых людей, живущих рядом с нами, тех, кому мы будем кланяться всю свою жизнь.

Я спою, знаешь, неважно что, наверное, будет украинская песня: возможно, это будет песня с моего детства, возможно, это будет песня из моего университетского хора, но я буду петь песни.

С одной стороны, это настройка на эфир, это настройка на положительное настроение; с другой стороны, это попытка привести свой речевой аппарат в рабочее состояние; но сейчас не до пения, и даже «Красная калина», которую мы поем, — это не та песня, которую ты бы пел. Да, хотя я ее знаю еще из своих студенческих [лет], потому что для меня это была песня открытия, именно с помощью этой песни я узнал, что это пели сечевые стрелки, а еще до сечевых стрелков — это песня украинского сопротивления.

Да, и для меня это был такой… в 89 году, когда мы пели в советское время эту песню в университетском хоре. Это так же был вызов тогда советской системе, хотя за это уже не наказывали, но, тем не менее, и по голове дать могли. Поэтому эта песня — она песня сопротивления, песня отпора, но эта песня для меня была как открытие другой страны, и именно через эту песню я для себя понимал, что мое комсомольское активистское прошлое — оно не совсем такое, каким должно быть мое украинское будущее. Поэтому я буду петь веселые песни. Возможно, каких я еще не знаю, возможно, это песня, которую я выучу именно в этот день, когда наступит мир и закончится война в Украине.