Дочь убитой в Буче женщины с красным маникюром: «Ее последние слова: «Мама тебя любит»

Женщина ехала на велосипеде и верила, что будет жить. К сожалению, случилось наихудшее. Фото с места трагедии, на котором изображена рука с маникюром, облетело весь мир. Ужасающими воспоминаниями делится дочь погибшей.

Последний раз 20-го видела, именно видела 24-го, 24 февраля. Война войной, а нужно идти работать. Так получилось просто, что 24-го ее вызвали на работу, и она поехала на работу, в воскресенье она оставалась в центре. То есть сначала она пошла на первую смену, потом ее оставили еще на вторую смену, потому что очень трудно добираться до работы другому человеку. Это очень странно звучит, и для меня это очень странно звучало: какая вторая смена, если война.

Но она сказала, что так сказали на работе, по две смены работать. И после второй смены она уже не могла выбраться оттуда, уехать, потому что «Эпицентр» находился и находится рядом с Киевом, и тогда возле Киева начались такие более масштабные бои, и 7 дней, неделю, они сидели в «Эпицентре». Наше село находится около Киева, все вы знаете, где находится Буча. Вот мы возле Бучи, уже около нас были взрывы. Она и уехала потом из «Эпицентра» в сторону дома нашего, потому что хотела безопасности.

А из-за того, что тогда СМИ не освещали всю ситуацию в Киевской области, она, к сожалению, не знала, что происходит, что самое худшее происходит не в Киеве, а у нас. Многие сейчас спрашивают, как она могла не знать, как это она едет и не… ну, типа, не спрашивая какой-либо информации?

Мне кажется, что таким людям… ну, они либо уехали раньше, до войны, либо не были в боевых действиях, поэтому они немного не понимают всей ситуации и самого страха, и шока, который охватывает человека, который пытается спастись любым путем. Но, типа, ну нет такого человека или информации, которая будет тебе докладывать каждую минуту, как меняется ситуация и можно туда ехать или нельзя. То есть она этого не знала, и, к сожалению, в нашем селе, в Михайловке-Рубежовке, не было связи тогда у людей, чтобы они могли сообщить. Понимаете, то есть связь тогда глушили. Пятого числа, когда ее убили, она позвонила мне, вышла на связь уже в Ирпене.

Ирпень — это город около Бучи. Она позвонила в Ирпене и сказала, что едет в сторону нашего дома, и говоря с ней, я услышала буквально перед ее звонком, возможно, минут за 10–15, услышала, что эвакуация происходит сейчас первый день в Ирпене.

Люди, которые звонят из села, они за пять минут не все могут описать в подробностях, чтобы понять. Вот и я ей говорю, что знаю точно, что туда нельзя, все что я знаю, — ты собирайся и беги на эвакуацию. На что, понимая сейчас эту ситуацию, почему она не пошла на эвакуацию, потому что наверняка поезда не было. Людей, ожидающих поезда, не было, и она под открытым небом, где летают самолеты, где летают бомбы, она бы просто ждала и подвергала себя еще большей опасности. Понимаете? А эвакуация была бы через полчаса, 40 минут, где-то так. Но ведь вы же понимаете, это не по времени выходит все.

И она сказала мне, что мама тебя любит, и тяжело крутить педали, потому что она была на велосипеде. И она отключилась, больше уже не брала трубку. На следующий день, поняв, что она не берет трубку, я для себя решила, что нужно искать.

Первое — я попыталась дозвониться соседям, отцу, который оставался в селе, но из-за связи дозвонилась им только на следующее утро. И когда они сказали, что мамы нет, она не приехала, я сразу подумала: может быть, она ранена; может, она потеряла где-то там телефон; может, она издали увидела, что там стоят танки или кто, и она спряталась, или даже если так, то она в другую сторону какую-нибудь поехала.

И я начала искать, я начала с сестрой выставлять в интернете посты там, где я ищу свою маму. И, возможно, кто-то при эвакуации или кто-то, кто имеет связь и выходил со своими родными, и так как у нее была куртка «Эпицентра» (это достаточно такая важная деталь, да, для опознания), и уже на следующий день, шестого числа, мне написал парень и сказал, что маму застрелили.

Да, он сказал, что ее застрелили, но он же не показал мне ни видео, ни фото подтверждения. Он только единственное, что сказал, что туда нет доступа украинским военным, нашим. И я думаю, что если им нет доступа, то они не могут точно посмотреть, ранена она или нет. Возможно, люди, которые там, они подберут ее и довезут каким-то образом в больницу или полечат сами.

Я снова принялась искать ее в интернете, звонить по больницам, звонить в учреждения, которые официальные на тот момент. К сожалению, результатов не было, но было очень много привлечено людей уже, то есть уже все знали, что я ищу маму, что мы ищем свою маму.

Видео снимали военные на опознание — там, где лежит мама рядом с велосипедом, и первое, что я сделала… Я видела, что это моя мама, я видела, что она лежит, и четко понимала, что она уже мертва и мертва давно. Но я позвонила тому мужчине, который давал ей велосипед, и спросила, один единственный вопрос задала: «Скажите, пожалуйста, я вам сейчас сброшу видео. Можете посмотреть, велосипед ваш?» Это так тяжело, потому что, если бы он сказал, что это не его, я бы до сих пор ее искала, мне кажется.

Но, конечно, эти слова не совсем играли какую-то роль. После первого числа, когда мы получили это видео, когда мы уже поняли, что мама мертва, нам нужно было забрать тело. И так получилось, что… Знаете, это как было до войны, когда ты бегаешь из учреждения в учреждение, чтобы получить что-то.

Во время войны это еще сложнее, потому что, когда я звонила на Бучанскую линию помощи, говоря, что я знаю, по какому адресу лежит моя мама, возможно ли ее забрать, мне говорили: «Из какого вы села?» Ну я ж называю село Михайловка-Рубежовка, и они мне отвечают, сидевший там волонтер отвечает: «Так вы ж относитесь к Ирпенской общине». Я говорю: «Да, но моя мама, которую я хочу забрать и похоронить, лежит в Буче». Она говорит: «Если вам так будет удобнее, можете заполнить гугл-форму и ждать». Ждать, пока до нее дойдут военные, а потом передадут ее в Ирпенскую общину, а из Ирпенской общины нужно мне будет все равно связываться с Ирпенской общиной и забирать ее оттуда.

Конечно, я разозлилась, я достаточно четко, и возможно, не очень правильно ей нагрубила, но ища маму больше 20 дней, я столько раз заполняла гугл-формы, я столько раз звонила на все номера! И самое болезненное то, что я нашла ее нашими силами, ни одна гугл-форма и ни один звонок, который был сделан, чтобы ее найти через органы, не помогли.

Ну это типа, вот знаете, я ее похоронила, первого, шестого, а потом еще, потому что нужно было ждать эту гугл-форму. И вот, когда мы дозвонились, наконец, в Ирпень, в Ирпене нам сказали, что они разминируют, что они отойдут в понедельник.

Это была суббота, что они уйдут в понедельник, и они нам отзвонят, заберут, а лучше вы нам позвоните. Мы ждали понедельника. В понедельник никто не отвечал, во вторник написали смс. «Только во вторник звоните». Так получилось, что во вторник никто трубки не брал, но наш отец утром пошел уже на то место сам, то есть несмотря на то, что заминировано, не заминировано, он понимал, что таким путем ничего не будет. Когда он узнал про маму шестого числа (мы ему сказали), он уже седьмого ехал в ту сторону своими силами, чтобы посмотреть, что с мамой и можно ли ей помочь, или ее забрать. И попал под обстрел тоже, но слава Богу, что он смог выбраться, и сейчас он снова пошел туда к ней, снова пошел.

13-го числа вот было по маме 40 дней, а похоронили мы ее 11-го у нас, у нас возле дома, ну есть у нас кладбище у дома наше. Понимая, как мне в мои 26 лет тяжело пережить, как трудно понять, я до сих пор, если честно, не могу понять, что произошло и как дальше жить. Я просто лежу и думаю о том, что завтра мне уже не хочется, что войны для меня уже не существует. И чтобы не происходило вокруг меня, это совсем не мое, то есть меня уже нет вместе с ней.

Своими глазами они видели, что какие-то дяди пришли убили их родителей, и даст Бог, чтобы просто убили, над многими же издевались. И они видя, что какие-то дяди пришли и вот просто так убили, и родители, которые были их единственной защитой во всем мире, сейчас просто они без этой защиты, и государство тоже не могло их защитить при этом, потому что они убили их; пришли к ним домой и убили, так я думаю, что я все-таки этим фондом...

Я надеюсь, что я стану для них вот этой новой опорой, какой была для меня мама, какой были для них их родители... То есть для того, чтобы ребенок мог сформировать вот этот психологический позвоночник, чтобы он… Я не скажу, что это будет через год, я даже не скажу, что это будет через два, что ребенок придет в себя, потому что много детей искалеченных, они перестали разговаривать, они перестали даже общаться со своими родственниками или с сестрами. Это нужно, очень тяжелая и долговременная работа, но я надеюсь, что все-таки я через свою историю смогу им предоставить именно то, что нужно, как мне.

Вообще-то я до этого работала психологом. Работала с детьми, и у меня также была работа с детьми, имеющими недостатки психологические и физиологические. И у меня мама, она всегда, ну типа, терпела мои эти разговоры часами об этих семьях. Об этих детках, об их тяжелой судьбе, и о том, что я делаю и что я хочу сделать, чтобы им стало немного легче.

И ты стоишь большего, чем можешь себе представить. И если кто тебе скажет, что ты чего-то не можешь, или кто-то скажет тебе, что ты, ну что это невозможно, знай, что единственное, что невозможно в твоей жизни, это смерть. Встань — она всегда говорила, — чего ты лежишь? Встань и делай, а потом уже придет к тебе результат. Результата сразу не будет. Поэтому вот я сейчас работаю 24 на 7, для того чтобы был результат. Но так как я уже сказала, результат, к сожалению, будет не через год и не через два.