"Дети в бомбоубежище «Азовстали» называли меня «Тётя Суп»

Наталья могла сделать пиццу из теста на воде и консервов. Под непрекращающимися обстрелами женщина ежедневно готовила еду для всех жителей бомбоубежища.

Дети долгое время не могли запомнить, как её зовут, поэтому Наталья предложила обращаться к ней «Тётя Суп».

Мы побежали в «Азовсталь», потому что мы оба являемся работниками комбината, и как бы…

Но я просто знаю, когда в 2014 году был обстрел Левого берега, я находилась на работе, и люди были эвакуированы в бомбоубежища. Я знала, что они приспособлены к таким чрезвычайным ситуациям, вот, и поэтому мы однозначно решили бежать туда, потому что уже были массивные обстрелы, и бомбоубежище у нас было, ну довольно-таки хорошо обустроено.

Нас спасли, в принципе, сухпайки, которые оставили нам в бомбоубежищах, и вода. Как бы, приходилось если бы мы просто ели эту кашу, которая была в сухпайке, нам бы ее надолго не хватило, поэтому было принято решение, что мы будем варить суп.

Вот, так как у нас были семьи с детками, и мне очень было жалко детей, муж у меня сам сирота, воспитывали его бабушка с дедушкой, и я просто понимала, как важно для ребенка иметь семью – папу, маму.

И я говорю… Многие боялись выходить на поверхность чтоб приготовить даже элементарно, там какой-то суп сварить, чай поставить. Говорю: «Ребята, пока я буду в бункере, я буду готовить для всех, ну если вы не против». Как бы все согласились.

Без помощи ребят, мужчин, ничего бы не было. Покуда были более не такие массивные обстрелы, они приносили, там где-то ходили, что-то находили, какие-то там кастрюли, какие-то поварешки. Все это мне сносилось, и у меня каждый день начинался с того, что я просыпаюсь, готовлю детям завтрак, какие-то там оладики, что-то такое, чтобы им как-то… чтоб они подольше не ощущали, что они на войне. Мама же им каждый день готовила завтрак. Я говорю…

У меня было восемь детей, вот, после завтрака у нас был чай, потом шел за ним суп, то бишь у нас была непрерывная готовка на костре.

Стихотворение, которое написал дядя Саша (дядя Саша у нас человек, уже который вышел на пенсию), он у нас рубил. С момента своего поселения в наш бункер он все время рубил дрова, он энерджайзер, ему нужна была работа, то бишь человек не мог сидеть на месте. И вот он мне написал стихотворение:

«За кипяток, супы и кашу спасибо всем, отдельное – Наташе. Дети повара зовут однозначно Тетя Суп».

Тетя Суп – потому что были маленькие детки, самому маленькому жителю нашего бомбоубежища, было всего четыре годика, и он не мог запомнить, как меня зовут. Я говорю: «Ты суп ешь?» – «Ем». Говорю: «Ну смотри, давай так. Если не можешь запомнить, не надо, давай Тетя Суп, ну тетя и суп. Запомнишь, да?

И вот он с первого выстрела, вот он произнес это Тетя Суп. И они все – детвора, которая помладше, они все меня дразнили Тетя Суп. Потом они начали выговаривать Наташа, но уже Тетя Суп было просто Тетя Суп, и все. Не знаю почему, но мне это пришло в голову, потому что реально был практически один суп.

Чтоб вы понимали, я не кулинар вообще, от слова вообще, по профессии я теплоэнергетик, машинист котлов, на полставки подрабатывала – лекции в УПЦ, в учебном центре, поэтому от кулинарии я вообще далеко-далеко-далеко. Но я немножко перфекционист, потому что вот я пытаюсь довести все до какого-то вот, мне нужно вот идеально; вот это меня немножко подбадривало, плюс дети, которые все время что-то от меня хотели вкусненькое.

Меня вот так вот дети пытали: нарисовал такую пиццу, они повесили у меня возле кровати, и однажды проснувшись, я увидела вот это, и решила повторить, ну с чего-то придумать, чтоб детки… Я понимала, что они очень хотят пиццу, но так как у меня было минимум продуктов, поэтому пришлось делать из того, что было.

Было немного муки, поэтому я сделала лаваш, и на лаваш выложила то, что было, то бишь тушенку, какой-то горошек и немножко сыра – родители дали. И вот мы из этого сотворили пиццу, раздали детям. Радости, конечно, не было предела.

Поэтому в мирное время я бы никогда не придумала в муку добавить какую-то кашу. Но так как муки было совсем мало, поэтому приходилось добавлять какие-то каши, что-то придумывать, чтобы это было сытнее и чтоб этого было побольше, чтобы ребенок наелся. Поэтому я вспомнила: где-то, когда-то краем уха я слышала, что бывают такие гречаники. Так как в сухпайке были гречневые каши с мясом, я ничего больше не придумала, как в гречневую кашу добавить немножко муки, соду погасить уксусом и сделать с них оладики, назвала их гречаниками.

Потом у нас в сухпайке были перловые каши с мясом, точно так же, я все точно так же делала, только добавляла другую кашу. Родители – кто-то отдавал рис, то бишь отваривался рис, добавлялся сахар, немножко муки – и вот получались, как я их называла, рисяники, они были сладкие.

У всех людей создавалось такое впечатление, что каждый день одинаков, вот то бишь закрытое пространство, одни и те же люди, одно и то же каждый день, потому что встал, попил чай, грубо говоря, поел и все. Ты не понимаешь: день, ночь, потому что в бункере всегда темнота, всегда часы, потому чтоб понимать хотя бы время.

Если хочешь посмотреть день, ночь, ты выходишь на улицу. Но честно, я столько времени никогда не проводила под землей, я не представляю, как люди вообще бывало и по два месяца не выходили на улицу. Вот эта вся обстановка, она просто… что очень много людей в одном помещении, и каждый вот переживает сам внутри, где-то кто-то выплескивал.

Я старалась это выплескивать, вот когда уже все ложились спать, я просто плакала в подушку, чтоб никто не видел, потому что я понимала, что ну все будут видеть и будут спрашивать, почему я плачу, хотя, я ж говорю, мамам всем говорила: «Не плачьте при детях, они все чувствуют. Зачем?»

Я очень боялась того, что кого-то ранит и мы не сможем ничем помочь. Ну, человек будет просто потихоньку умирать, а мы ничего не сможем сделать, потому что у нас не было не медикаментов, ничего, то бишь чем ближе к выходу, тем ты просто реально оцениваешь ситуацию и понимаешь, что медикаментов нет, оказать помощь ты не можешь, обратиться никуда ты не можешь, и все.

Честно, я не думала, что за нас, то есть за такое маленькое количество людей узнает весь мир, и начнут нас какими-то путями оттуда вытаскивать. Но ведь в городе намного больше людей, и все пытались уехать, там, ну кто хотел. Поэтому, честно, лично у меня надежды не было, практически не было. Чем ближе вот, дальше от нашего заселения, то да, тем мне казалось, что все просто люди, которые не выходили из бомбоубежища, они не видели прогрессирующего вот этого разрушения. А когда ты каждый день поднимаешься наверх, понимаешь, что вчера вот что-то было, а сегодня его просто нет. Ну немножко это как-то печально.

Ты просто осознавал, что сверху практически ничего нет, следующее может стать твое бомбоубежище. Ну, это было страшно.

Там остались родители и очень жаль, что так распалась семья, просто они там, мы здесь. Это просто… просто ад, я бы никому не пожелала пережить то, что мы переживали, просто изменились ценности жизненные. Мы понимаем то, что было ценно раньше, оно сейчас вообще не имеет смысла.

Мы не ценили свои семьи, мы не ценили время, которое проводим со своей семьей, мы не ценили родных.

Если раньше с подругой созваниваешься и говоришь: ты какое сегодня платье себе купила, а я себе сегодня там новые сапоги купила, то ты сейчас звонишь: а ты жива?

Это когда имеются технологии XXI века, когда имеется все, а ты просто спрашиваешь человека: ты жив? Вот мне пишут, люди там поменяли телефоны что-то, какие-то посыпались… и все пишут: «Ты жива? Ты жива?»

Просто я даже не могу поверить, что мы выжили. Надежда есть, и хотелось бы, чтоб все было так, как было раньше, и чтобы Мариуполь был Украина, как было в Волновахе. И Мариуполь… Хочется, чтобы все было хорошо, чтоб был мир, чтоб люди нашли своих родственников, чтобы было меньше погибших, потому что война – это все равно очень тяжело и страшно, очень страшно.

При цитировании истории ссылка на первоисточник — Музей "Голоса мирных" Фонда Рината Ахметова — является обязательной в виде:

Музей "Голоса мирных" Фонда Рината Ахметова https://civilvoicesmuseum.org/