18 марта 2022 года

Привет, любименькие, я жива и теперь буду жить долго. А мой город умирает мучительной смертью. Двадцать дней я умирала вместе с ним. Я была в аду. Я не герой, я обычный человек, и мне было страшно умирать.

Последние три дня по моему городу лупили каждую минуту. Без перерыва.

От гула самолётов внутри меня все леденело. В нашем подвале молились все и просили, чтобы бомба пролетела мимо.

Знаете, как это, когда в подвале всегда темно и горит тусклая свечка, а ты не уверен, день сейчас или ночь? Когда, чтобы выйти из подъезда, нужно иметь особенное мужество. И ты кидаешься к каждому, кто вернулся снаружи, с вопросом: какие там новости?

Тебе монотонно рассказывают, что прямое попадание сегодня было в 105-й дом. Второй подъезд, начиная с третьего этажа, горит, и скоро пламя сожрёт следующие этажи. А вокруг сплошной пепел, стекла и пакеты из заполненных до темного дымного неба мусорных контейнеров, которые никто не вывозил уже больше двух недель.

Погибшие лежат в подъездах, на балконах, во дворах. И тебе ни капельки не страшно. Потому что самый большой страх – это ночные обстрелы.

Знаете, на что похожи ночные обстрелы? На смерть, которая вытягивает из тебя все жилы. Ночью нельзя спать. Потому что снятся мирные сны. Ты выныриваешь из них и погружается в кошмар.

Сначала идут звуки. Металлические мерзкие звуки, как будто кто-то поворачивает огромный циркуль и измеряет расстояние до твоего убежища. Чтобы поточнее ударить. Потом летит снаряд. Ты слышишь, как огромный молоток колотит по железной крыше и затем страшный скрежет, как будто огромным ножом разрезали землю, или громадный железный великан идёт в кованых сапогах по твоей земле и наступает ногами на дома, деревья, людей.

А потом наступает тишина. Она мертвая. В это время мы ждём: что же ещё прилетит. И если появляются новые звуки, цепенеем. Потому что не понимаем, что они означают. Какую смерть: быструю или страшную и мучительную?

Кажется, за несколько недель на нас испытали все виды оружия. Какая им разница, из чего нас убивать? Но нет, к процессу убийства они подходят творчески и разнообразно. Хочется стать горошинкой и закатиться в щели подвала. Может быть, так есть шанс выжить?

Я научилась жить без света, газа, электричества. Есть не хотелось, воду старалась пить экономно. Потому что даже подумать было страшно, что нужно выйти за водой наружу. Ее привозили обыкновенные люди и раздавали бесплатно. За ней выстраивались сумасшедшие очереди странно одетых людей, которые разбегались от воды только в том случае, если над ними свистели мины.

Это стало совершенно неважным. Потому что был очень большой процент, что через минуту ты будешь мертвым и уже без разницы, как выглядит твое отражение.

Мои волосы стали ужасными. Они превратились в паклю. Но это тоже не волновало. Все ходили в шапочках. Их натягивали до глаз, потому что на умывание драгоценную воду тоже никто не тратил. Я мечтала о двух вещах – чтобы не стреляли и принять горячий душ перед смертью.

Знаете, что я увидела, когда меня забрали друзья и везли из Мариуполя? Я не узнала свой город. Слишком долго сидела в подвале, а его за это время уничтожили окончательно.

Я увидела мертвые дома, обугленные стены, вырванные с корнем деревья, оборванные провода с флагом и убитых людей на дороге. Но самое страшное было не это.

Мы ехали мимо 15-этажки с выбитыми стеклами. На улицу развевались шторы и гардины. Мне показалось, что этот дом почти не пострадал. Но мы его объехали.

Позади дома была вырванная стена и изрезанные осколками балконы, вынесенные взрывной волной окна.

Я хочу сказать, что от страха предала своего рыжего Йосика. Я оставила его дома. Не успела забрать с собой. Побоялась подняться в квартиру. Накануне не стала брать его в убежище, потому что он мог там потеряться. Лучше бы он потерялся там. Я оставила нежного и доброго котика в аду, потому что сломалась. Мне страшно представить, каково ему там. Я трус, и мне нет прощения.

В этом аду остались люди. Они не могут выехать, их бросили все. Люди ни в чем не виноваты, как и мой рыжий Йосик.

Моя соседка сказала, что Бог ушел из Мариуполя. Он испугался всего, что увидел. Об этом она сообщила неделю назад, а позавчера перед самым нашим отъездом прибежала в наш подвальный отсек с сообщением, что горит дом, через один от нашего. «У него какое-то странное оранжевое пламя,– сказала она.– Я никогда такого не видела. Молитесь, девочки».

Мы тогда не знали, что через полчаса уедем из этого города и этой реальности. Мы сидели и молились.

Я виновата перед ним. Потому что уехала к маме в гости, а потом не смогла приехать к нему. Мне очень хочется услышать его голос. Мне хочется ещё один маленький шанс, чтобы сказать самые важные слова, которые почему-то не стала говорить, пока была связь.

Каждый день в Мариуполе мы ждали, что все улучшится. Мы верили, что война вот-вот закончится и все будет по-прежнему. Всего неделю назад мы ещё выходили на улицу. Однажды между бомбежками поехали в Красный Крест на Торговую.

Дочь моей подруги недавно родила сына. Его назвали Никита, и он жил в подвале. На улицу мы его почти не выносили из-за бомбёжек, и недельный ребенок не видел солнца совершенно.

Ради него мы поехали в машине подруги с надписью «Дети». Эта надпись ни от чего не защищала. По дороге нам встретилась такая же машина, с такой же надписью, только разбитая и обгоревшая. В нее попал снаряд, и она стояла на правой полосе.

Ехать было очень страшно. Но некоторые дома ещё были целые. Ещё не разбили роддом, не погиб муж моей коллеги и в нашем районе по улицам ходили одинокие прохожие.

Улицы, куда мы приехали, больше не было. Там были руины. Вместо большого магазина огромная яма. Вниз от него ни одного целого дома. Я не узнавала эту часть города. Люди, которые разбирали завалы, сказали, что накануне днём сюда упала авиабомба. Ребята из Красного Креста собирали стекла.

Ни смеси, ни памперсов там не было. Нам сказали, что их передали в роддом. Мы решили, что пойдем туда завтра.

Дочь подруги рассказала, что зав. отделением удивительный человек. Он, его врачи и медсестры жили там круглосуточно, не ходили домой. Во-первых, было опасно, а во-вторых, не было замены. А женщины рожали. Без света и воды, в холодном родзале и под бомбежками.

Когда в отделении кончилась еда, врачи стали отдавать роженицам свои запасы. Все, что у них было. Главврач приносил бутерброды из сыра и колбасы. Хлеба не было, его просто негде было купить. Вообще ничего нельзя было купить. Сначала магазины были закрыты, потом их стали грабить.

Не было ни одной аптеки. Их тоже ограбили. Мои таблетки для сердца заканчивались и впереди маячила суровая альтернатива. Погибнуть от снаряда или от остановки сердца. И то, и другое мне не очень нравилось.

Помогла незнакомая женщина – соседка наших друзей. Кажется, ее зовут Лена. Она отдала часть своих лекарств. Бесплатно.

Стреляли по нашему району тогда не так интенсивно и возле подъездов собирались две категории соседей. Одни готовили еду на костре, вторые с ведрами стояли под водосточными трубами.

Мы тогда ещё общались друг с другом. И я узнала, что на угол одной из улиц каждый день привозят воду из горводоканала. Возит ее в огромной бочке обыкновенный мариуполец по собственной инициативе. Он приезжает каждый день, а потом стоит под обстрелами и наполняет баллоны людей бесплатной питьевой водой.

Люди периодически убегают оттуда, когда сильно стреляют и становится опасно, ругаются друг с другом за место в очереди, а водовоз молча наполняет им баллоны.

Я не знаю, как зовут этого человека, и надеюсь, он выберется из ада живым. Потому что очень хочется, чтобы он прочитал эти строки и услышал мое спасибо, которое я ему тогда сказать не успела.

3 апреля 2022 года

Мой муж выжил и выехал с оккупированной территории, добрался в Эстонию и едет в Литву. Прекрасная Inga Grubliauskienė, моя литовская подруга, помогает ему во всем. Очень скоро я напишу его историю. А может быть, он напишет ее сам, он ведь писатель. Его книга «Приключение маленького меня» как раз о Мариуполе, которого уже никогда не будет.

Оно осталось в заметках телефона. Вчера я увидела это письмо. В нем отчаяние и надежда. У каждого из нас это внутри. Отчаяние и надежда. Вот оно. Спасибо милой и доброй Lary Lo, она его из изображения переделала в текст. Вокруг меня необыкновенно талантливые, добрые и светлые люди.

Письмо от меня

Привет, миленок, и прости меня. Я изо всех сил стараюсь верить в то, что ты жив и когда-нибудь снова услышу твой голос.

Прости меня, я считала, что ты будешь со мной вечно и закатывала глаза, когда ты рассказывал мне по нескольку раз одно и то же, повышала голос или сердилась, когда ты мешал мне работать и хотел просто поговорить.

За день до того, как пропала связь, я звонила тебе раз двадцать. Я была у мамы в другом районе, а по городу сильно стреляли. И после каждого взрыва я набирала твой номер, чтобы услышать голос и узнать, что у тебя все в порядке.

Мы даже ссорились из-за всякой чепухи. Но каждый раз перед тем, как положить трубку, ты говорил мне: «Я тебя очень люблю». Я отвечала: «Я тоже. Пока». Была уверена, ещё сто раз созвонимся и тысячу раз увидимся.

Первые дни войны стреляли не очень часто. Ночью мы могли даже немного поспать. На телефон приходило оповещение о воздушной тревоге. Я будила маму, звала собаку и ловила по квартире кота Йосика, чтобы вывести всех в тамбур. Всего через неделю войны тамбур, как укрытие, перестал быть надёжным местом.

Но именно оттуда я набирала твой номер и спрашивала: «У вас стреляют?» А ты говорил: «Да, «Грады» пошли». И мне казалось, что я слышу в руке нарастающий гул, а через минуту звук доходил до нас и я говорила тебе: «У нас тоже стреляют «Грады». Наверное, с двух сторон стреляют».

Из-за обстрелов я сильно расстраивалась, а ты почему-то говорил мне про Кубу. Вспоминал, как мы там отдыхали, ездили в Гавану и купались в океане. Я сердилась на тебя за эти глупости. Как можно говорить о чем-то, кроме войны?

Я переживала из-за твоей простуды. У тебя была температура и кашель. Ты пил молоко с мёдом и рассказывал о том, что сидишь в коридоре, потому что у тебя ощущение, что снаряды прилетают прямо во двор. Я просила тебя измерять температуру каждый час и обещала, что как только все утихнет, обязательно приеду. А потом просила тебя приехать ко мне, но именно в этот день в наш район перестал ходить транспорт.

А потом пропала связь. Я ненавижу этот металлический голос в телефоне. Он говорит, что абонент временно недоступен. Ты недоступен уже почти месяц.

Знаешь, когда сидела в подвале, мне было легче. Тупой животный страх за себя и тех, кто рядом, сглаживал нашу разлуку. Иногда я тихо плакала о тебе, чтобы никто не слышал. Ты же самый лучший на свете муж. Знаешь об этом? И я хочу, чтобы ты об этом знал.

Мама успокаивала меня. Она уверяла, что ты тоже обо мне ничего не знаешь. «Он живой», – говорила она. – Нам тоже нельзя дозвониться, но мы же живые».

Мне уже можно дозвониться, я отвечаю на все звонки и сообщения, потому что не хочу, чтобы люди волновались. Почему же ты заставляешь волноваться меня? Почему не выходишь на связь, не говоришь со мной?

Иногда накатывает сумасшедшее отчаяние. Я тогда начинаю задыхаться от ножа в горле. Я не могу разговаривать и у меня из глаз катятся слезы. Мне кажется, что ты уже не здесь, потому иначе бы мы встретились. Помнишь, ты говорил мне, чтобы я не боялась умирать, потому что ты умрешь первым, встретишь меня там, возьмёшь за ручку и поведешь на экскурсию.

Я отмахивалась и говорила, что это все чушь. А теперь я в это верю. Вот и письмо тебе написала. Чтобы ты знал, как я люблю тебя и как мне хочется тебе ещё, хотя бы раз, сказать об этом.

Знаешь, если ты здесь, то обязательно это прочитаешь, если не здесь, то тоже почувствуешь, как я скучаю по тебе. Пожалуйста, дай мне ещё один шанс увидеть тебя и поговорить с тобой.

А ещё мне очень страшно, когда я набираю номера своих друзей, знакомых и коллег. У меня заходится сердце, когда через несколько секунд в трубке говорят, что абонент недоступен. Я ненавижу этот голос, я ненавижу тех, из-за кого моя жизнь разорвалась в клочья, как дома в моём районе от ракетных ударов.

Я хочу найти тебя и вытащить из подвала, если ты жив. И даже если ты мёртв, я мечтаю похоронить тебя. Я не хочу, слышишь, чтобы тебя закопали в братской могиле, как тех людей, которых закопали в большом рву, в одном из районов города. Об этом мне рассказала женщина, с которой я встретилась на пути в Запорожье.

Пожалуйста, Господи, дай мне ещё один шанс. Я просто хочу увидеть мужа.

4 апреля 2022 года

Мой живой и цветущий город в разное время года. Я снимала его, и сама не понимала зачем. Просто шла по улицам и снимала. Муж говорил, чтобы я не фотографировала людей. Это некорректно. Вдруг они не хотят фотографироваться?

Мои любимые мариупольцы, я не всегда слушала мужа, и вы попадали в кадр. У вас было разное настроение от счастливого до ворчливого. Но тогда вы все были здесь, с нами. На улицах города. Не в подвалах, не под бомбами, не в гараже, как мой брат Ромка, и не под обломками в разбитой квартире, как муж моей подруги.

Мой светлый и солнечный Мариуполь, мы любим тебя любого. Все войны когда-нибудь заканчиваются. Люди возвращаются домой. Те, кто остались в живых.

Мы обязательно к тебе вернёмся, мой миленький, мой родной, мой единственный. Ты, пожалуйста, дождись нас. Не умирай. Выдержи.

5 апреля 2022 года

Знаете, как светятся мариупольские окошки? Какое тепло идёт от них? Я раньше пыталась отгадать, сколько счастья внутри деревянных, пластиковых, с тяжёлыми шторами и танцующими гардинами глазами дома. Весь Мариуполь был в окошках. А по вечерам они звали домой и так доверчиво светились…

«Не смотри в окно, зачем ты смотришь? Отойди от окна», – чем ближе звуки обстрела, тем резче мамин голос.

Представьте, с начала марта света не было ни в одном мариупольском окошке. Город стал темным и слепым от горя и страха.

На моем телефоне был фонарик. Когда мы поднимались из подвала на наш пятый этаж, маленький светлячок освещал дорогу. Все, кто шел следом, шипели: «Опусти фонарик вниз. Его заметят». Я опускала. Те, кто шел позади меня, спотыкались, падали, но были счастливы, что стали невидимками.

Нас сделали незаметными и молчащими. Испуганными и замороженными. Война – это не только когда бомбят и убивают. Это ещё когда тебя превращают в другого. Мы были такими же, как мариупольские окошки, которые больше не светятся.

Темнота наступала около шести вечера, иногда раньше. Мы ложились на кровать в спальне и разговаривали. Ждали, когда начнут стрелять. Мама рассказывала, как познакомилась с папой. Я задавала вопросы. Мы замолкали на некоторое время, когда великан начинал колотить огромными кулаками в стену дома.

Я думала: «Он все равно не достучится. Он не пробьет стену. Она крепкая». Мне было так проще. Обстрел – это великан, а мой дом – крепость. Я мысленно помещала девятиэтажку под куполом и закрывала от ракет и снарядов железным листом. И вспоминала, как говорил мой брат: «Стены в многоэтажках снаряд полностью не пробьет. Они выдержат. Нужно только отойти от окон». Тогда ещё не было авиаударов и прямых попаданий в квартиры.

Спрашивала у мамы о соседях сверху. Она отвечала: «Это новенькие. Молодая пара, кажется, с мальчиком. Ему года три или четыре».

Это самый лучший, самый прекрасный мальчик на свете. Я его никогда не видела, но он мне очень нравился. В темном измученном страхом доме малыш резвился, как будто не было бомбёжек и не летели ракеты. Топот его ножек дарил надежду, что кошмар ненадолго.

Мы с мамой обожали этого мальчика и очень волновались, если топота долго не было. Однажды он совсем прекратился. Наверное, они спустились в подвал, а может быть, вообще уехали.

Мы уходили из нашей девятиэтажки в частный дом, чтобы выжить. Мы считали, что вернёмся обратно очень скоро.

Мы думали так, пока не загорелись окошки в домах рядом. Они горели не теплым счастливым светом, а ярким адским пламенем. Из них шел огонь и его не гасили спасатели, не бежали люди с криками «Пожар!». Никто не набирал 102 и не слышалась сирена пожарной машины.

Мы смотрели на горящие окошки, как замороженные рыбы, и даже не плакали. Мне кажется, у нас не было страха. Мы были абсолютно спокойными. Знали, что наши окошки тоже обречены. Их ожидает та же судьба.

Мой муж рассказал мне, что от нашего дома на Левобережье осталась половина. Второго подъезда нет. Там погибли люди. А в квартирах нашего, первого подъезда, вылетели все стекла.

Я обрадовалась: значит, туда никто не войдёт. Он в Литве, и мы говорили с ним по телефону. Он сначала некоторое время молчал. А потом повторил: «Надюшка, там же нет окон». – «Но у нас же второй этаж. Мы сможем вернуться. У нас железная дверь. Ее никто не откроет».

Я теперь думаю о нашем доме и наших окошках. Почему раньше я не понимала, какое это счастье, когда они светятся дождливым вечером?

6 апреля 2022 года

Мы не молчим. Многие говорят или пишут. Многие не могут – не даёт ком в горле. Не поднимается рука. Есть воспоминания, которые ты прячешь даже от себя.

Почему мне кажется, что это я виновата в том, что погиб мой двоюродный брат, что я не знаю, жив ли мой Йосик, что мои родные и друзья все ещё там, что мой город, разрушенный орками и плачущий черными от копоти слезами, смотрит на меня осуждающе?

Тогда было все понятно. Это звучит ужасно, но под бомбежками и обстрелами я знала, что делать. Сейчас меня раздирают противоречия. Чем дальше я уезжаю от своего города, тем меньше шансов вернуться. У меня не получается обрезать эту пуповину. Он держит меня, мой Мариуполь не хочет отпускать.

Их много. Моя ярость выплёскивается в небо. Не понимаю, разве такая ненависть, которая внутри меня, не может убить врагов на расстоянии? Почему они все ещё живы?

Ничего никогда не будет, как раньше. Наши судьбы разрушили, наши мечты растоптали, нас научили ненавидеть врагов и желать им смерти настолько искренне, что при виде мертвого оккупанта у нас наворачиваются слезы радости. Мы никогда не были такими. Нас такими сделала война. И мы теперь бесстрашные и отчаянные. Нас невозможно победить. Мы непобедимы.

Я слабая. Я дрожала под бомбами, но все запоминала, а потом записывала. Фиксировала, даже на оккупированной территории и выкладывала на свою страничку. Те, кто были рядом, смотрели недовольно: «Ты нас подставляешь». Мы с мамой уехали от них, чтобы не подставлять. Сейчас все в безопасности. И тоже пишут, потому что держать это внутри невозможно.

В Мариуполе под бомбами моя подруга говорила мне: «Как будет, так будет. Я не боюсь».

Тогда было будто две меня. Слабая, испуганная Надя, как в детстве, когда наступала темнота и я превращалась в дрожащий комочек. И абсолютно спокойная и готовая к смерти взрослая женщина, которая все записывает и запоминает.

Тогда, во время прямого попадания в дом, все друг друга искали. Было тревожно, что кого-то не найдем. Вспышка, страшный треск и ожидание смерти. Я помню ещё подумала: «А ведь правда, скорость света быстрее скорости звука». Вспышка была похожа на молнию, а звук – на раскат грома.

Мне показалось, что попадание было в машину во дворе. Оказалось, попадание было в крышу. Дом выстоял. Это было чудом. Мы продолжили жить. Я думала, что это ненадолго, до следующего попадания.

Мама кричала: «Владик, где Владик?!» Мой родной брат на веранде грел воду на костре. Он успел упасть на пол.

Наташа, хозяйка дома, искала Максима, своего мужа. Он был на улице, рыл ход из подвала, чтобы можно было выбраться, если засыпет. Максим забежал в дом и спрашивал: «Где Наташа? Кто видел Наташу?»

Я кричала на собаку: «Энджи, гулять!!! Немедленно гулять!!!» Я никогда на нее не кричала раньше. Мне нужно было ее вывести из этой комнаты. Она упиралась и не хотела. На втором этаже все горело.

Мы были без обуви. Стали искать, что надеть. Я вдела ноги в правый мамин, а в левый свой сапог. Маме это не понравилось, она потребовала поменяться. Мы ещё тратили время на обмен.

Помню плач детей, крик Кирюши, моего племянника, и сильные взрывы совсем рядом. И желание уйти оттуда.

Простите меня за то, что я пишу. Мой личный ад живёт внутри меня. Боль уходит, только когда я ее проговариваю. Я ее проговариваю вам. Потерпите, пожалуйста. Война закончится. Она закончится и внутри нас. Мы это выдержим и победим. Мы – мариупольцы. Мы – украинцы.

В начале апреля российские оккупанты убили литовского режиссера Мантаса Кведаравичюса, очень талантливого и светлого человека. Он был без оружия. Он снимал Мариуполь. Хотел показать правду всему миру. Его убили за правду. Он умер, а правда все равно выживет. Она вечная, ее не убьешь.

8 апреля 2022 года

Девушка из Львова написала страшные и горькие слова. Она моя коллега, очень нежная и ласковая. У нее возраст любви и весны, а вокруг война и ужасы. Время замирает, смерть дышит в затылок и боль перекручивает все внутри.

Почти также думала я перед тем, как исчезнуть на две недели. Я тогда умерла для всех. Для меня, людей, за периметром Мариуполя тоже не существовало. Это был какой-то адский круг. Его очертили оккупанты и бросили нас в бездну.

Мир сузился сначала до пяти многоэтажек и крошечного кусочка частного сектора, потом до трёх многоэтажек, потом до двухэтажного дома друзей, потом до подвала в доме моей мамы.

Последние несколько дней был отсек с умирающей свечкой, чужие ковры на старых матрасах, жуткий холод, от которого пальцы на ногах превращались в сосульки, всегда спящая собака у ног, как будто она сном защищалась от реальности, и племянники со скорбными лицами старичков. Они, в отличие от Энджи, двое суток вообще не спали.

Мне снилось, что я ныряю в море во время грозы. Молнии нет совсем, зато гремит сильный гром. В этих снах не хватало воздуха. Я тонула. Взрывы высасывали из меня жизнь.

Я не верила, что за мариупольским адом есть другой мир. Я подозревала, что умерла, просто ещё не осознала происходящее. В эту ночь бомбили наш район. И все время казалось, что попадает в нашу девятиэтажку. Мы чувствовали запах гари. Мои друзья и родственники метались по подвалу.

Утром мы увидели, куда именно падали бомбы и снаряды. Нас спас дом напротив. Он закрыл собой нашу девятиэтажку, как мать своего ребенка. Наверное, дом не собирался становиться героем, просто у него такая судьба.

Этот дом выглядел, как торт, из которого вырезали огромный кусок. Сзади была пустота, не было нескольких этажей. Рядом лежал старый тополь. Я вообще не поняла откуда там взялось дерево. Возле 15-этажки тополей никогда не было.

Чем в нас стреляли, что толстое дерево вырвало из земли с корнем и откинуло на много метров от места взрыва? Оно было похоже на человека, не успевшего добежать в бомбоубежище. Люди там тоже были, но чуть дальше, на стоянке рядом с изувеченными автомобилями. Кто-то накрыл их головы куртками.

Мы не стояли под дулами автоматов, нам не связывали руки и не пинали ногами. На нас кидали бомбы и поливали снарядами. Не было смысла убивать нас по одному, когда можно было покончить сразу с десятками и даже сотнями.

Один человек мне рассказал, что после десятого марта, когда мы ещё сидели в укрытии и дрожали от обстрелов, на его район скинули пять вакуумных бомб. И когда от одного из подъездов осталась труха, они с женой перебежали в чужой дом, чтобы спастись.

Там их нашли российские солдаты и потребовали документы. Взять документы из разбомбленной квартиры никто не догадался и тогда их стали бить. Сильно. Беспощадно. Бессмысленно. Их кидали на землю и топтали ногами. Потом бросили окровавленных и бесчувственных. Люди выжили и спаслись. Им удалось выйти из Мариуполя. Они сейчас в безопасности на территории Украины. Они будут жить дальше.

Моя подруга и коллега спрашивала, когда погиб ее муж: «За что, Надя?» Она не кричала, она шептала. Кричать не было сил. Мы и сейчас не понимаем: за что? За что убили наш город?

Несколько лет назад мариупольцы спасли маленькую девочку Дашу Романову. Люди собрали на операцию Дашеньке баснословную сумму. Организовала эту помощь моя подруга и коллега Наташа Дедова. Ее муж погиб во время обстрела города российскими оккупантами.

После Дашеньки марафон добра спасал и других детей. Наташа говорила о наших жителях: «Мариуполь – город добрых сердец». Представляете, сколько добрых сердец загубили в Мариуполе орки? И да, я ничего не знаю о судьбе Даши Романовой и других детей, которым помогли жители моего города.

9 апреля 2022 года

Мой город больше не пахнет морем. У него другой запах – запах горя и смерти.

Все, кто вышел из Мариуполя, воскресли для своих близких и друзей. В нашем аду не было пределов страху и боли. Мы переживали за тех, кто не может нам дозвониться. Мы знали: для наших близких это страшнее прямых попаданий. Многие до сих пор ищут родных. Люди пишут безответные СМСки и набирают безжизненные номера.

 Когда вышла оттуда, то узнала, что мой сын писал мне сообщения в телеграм. За периметром ада они посыпались, как первый снег в декабре. В аду я на них не отвечала – я их не видела. А сын продолжал писать. Каждый день рассказывал мне о том, что с ним происходит и как он меня ждёт и волнуется.

Прости меня, пожалуйста, сыночек. Все сразу их невозможно читать. Тебе было страшнее, чем мне.

• Мама, позвони как сможешь!!!

• Мне стыдно и плохо от бессилия, что я не могу помочь тебе,

• что не забрал тебя.

• Я очень люблю тебя, моя дорогая мама.

• Я не сплю. Жду твоего звонка.

• И я обязательно побреюсь, когда мы победим.

• Мама, мы обязательно победим.

• С нами все хорошо. Главное – что с тобой и остальными нашими…

• Мама, я люблю тебя. Мне снился дедушка. Он сказал нам всем: «Держать! Держать кулак!»

• Плохо очень сплю. Сжираю себя изнутри, что ничего не могу поделать, достать вас из того ада.

• Мы обязательно скоро увидимся, сначала покушаем, потом прогуляемся к морю. Разрешу даже маленькую чашечку кофе тебе.)

• Мама, у нас снег, я в шапке.

• Я делаю ролик про Мариуполь. Хочу его раскидать как можно больше. Как будет готов, мамочка, покажу тебе.)

• Держись, моя дорогая.

 Мой Тим, мой сын, моя опора и гордость. Он пытался вытащить нас. Город смерти был закрыт для всех. Те, кто были внутри, отказывались идти в наш район. Так ему говорили те, кто снаружи. Он не знал даже живы ли мы, стоит ли наш дом, есть ли у нас еда и вода.

А потом появилась редкая связь и я позвонила. Мой сын и его жена Леночка радовались, как сумасшедшие. А я не успела ничего спросить про них самих, потому что люди вокруг хотели узнать, чей Киев, наша ли Одесса и как держатся остальные города.

Потом я старалась звонить каждый день между обстрелами и даже во время бомбёжек, если была связь. Я всегда предупреждала: «Если пропадет, не переживай. Ты же знаешь, связь неустойчивая».

Она, и правда, была неустойчивая на ступеньках обстрелянного дома с вылетевшими стеклами и обгоревшими этажами.

Я выбралась на следующий день после твоего дня рождения. Это был мой подарок и твое желание спасти меня. Спасибо тебе, что верил в жизнь и не давал смерти ни единого шанса.

Ни война, ни обстрелы меня не изменили. Я осталась такая же вредная. Могу звонить тебе много раз и задавать дурацкие вопросы. Ты отвечаешь на каждый мой звонок и не злишься, даже если на работе.

А на фото мой любимый Мариуполь. Он мне снился таким в подвале, когда я засыпала между обстрелами на ледяном матрасе. Все эти дома теперь разбиты и изуродованы. И сейчас мой город мне почему-то больше не снится.

12 апреля 2022 года

#мариуполь #надежда «У нас такого нет. Наши подъезды не выходят прямо на улицу». И мама эхом: «Да, у нас такого нет». У нас уже никакого нет. Домов нет, улиц нет, мы не можем найти наших близких, наше настоящее похоже на чёрно-белое кино, наше прошлое исчезло в альбомах вместе с фото из детства, нет даже смешных толстых голубей. Они больше не расхаживают по подоконнику и не заглядывают продолговатым глазом в наше окно.

Все, что осталось, помещается на ладошке. Я сегодня вытянула из кармана сумки ключи от квартиры на Левом. От железной двери, которую закрыл муж, когда уходил в убежище. Я рыдала над ними, как над покойником. И не могла остановиться. Пряталась от мамы в ванной гостиничного номера, прижимала руки с ключами к груди и закусывала губы, чтобы мои всхлипы не перекрывали шум гостиничной воды.

Кто там рассказывает о разных стадиях человеческого горя? Когда же будет принятие??? Я зависла на стадиях отрицания и гнева.

Львов как будто гладит нас по голове и успокаивает. Люди рассказывают, как добраться до нужной улицы и даже идут с нами. Разворачиваются в противоположную сторону и провожают двух женщин с испуганными глазами. Я говорю с ними по-украински. Мой язык не совершенен. Но львовяне принимают меня такой, какая я есть. Я забываю про горе и мне кажется, что мой Мариуполь жив.

«Они не могут жить с нами на одной земле!» – парнишка из Херсона ехал в нашем купе, он сбежал от русского мира. Почти ничего не рассказывает о том, что происходит в его городе. Меняется в лице, когда узнает, что мы из Мариуполя. Тогда и произносит эту фразу про российских оккупантов.

Самое любимое место оккупантов – это ад. Они и устраивают его вокруг себя. Это их привычная среда обитания, им там комфортно. Надо подождать немного и они вернутся в пекло.

Я познакомилась с женщиной, у которой сын в «Азове». Она ждёт его и молится. Верит, что Бог послал ему и его побратимам в помощь много ангелов. Они закрывают их крыльями, чтобы орки не смогли им навредить.

Мама защитника маленькая и печальная. У нее растерянные глаза. До войны она весила пятьдесят килограмм, теперь всего сорок. Она беспокоится за сына и почти ничего не ест.

Мариуполь для нее и для меня – это кодовое слово. От него печет в груди. Мы готовы плакать, обнявшись, но нам стыдно это делать друг перед другом. Мы отводим глаза и говорим шёпотом. У нас срывается голос. Она просит:

И вот что ещё. Официальная информация. Я увидела ее только что. Господи, спаси и сохрани людей в Мариуполе. Дай нам, живым, силы принять это.

В оточеному Маріуполі загинуло до 22 тисяч людей, повідомив голова Донецької ОВА Павло Кириленко. Він наголосив, що ситуація у місті важка і уточнити кількість жертв складно.

Зараз у місті залишаються приблизно 120 тисяч мирних жителів, які гостро потребують їжі, води, тепла та зв'язку.

14 апреля 2022 года

 «Господи, забери нас отсюда! У нас больше нет сил бороться». Вы знаете, как это страшно бояться сутками? Днём и ночью, каждую минуту. Человек не может постоянно находиться в состоянии темного ужаса. Ему нужно увидеть рассвет.

Почему мы были уверены, что утро – гарантия жизни?

Моя подруга не могла спать. Она говорила, что не сможет больше заснуть никогда, пока стреляют. Ей было страшно пропустить свою собственную смерть: «А вдруг я засну, будет прямое попадание и меня убьет снаряд?»

Я, наоборот, мечтала быть убитой во сне. Спокойно заснуть раз и навсегда, чтобы без ранений и мучений. Мой организм со мной соглашался.

Как только начинали стрелять или бомбить у меня начинался ступор. Я впадала в спячку. Спала с открытыми глазами. Отвечала на вопросы, даже могла переходить с места на место, иногда гуляла с собакой, стоя возле подъездной двери, но на самом деле в реальном мире меня не было.

Соседка через отсек шептала целый день какие-то слова. Ее муж сильно кашлял. У него в груди что-то свистело, он дышал, как будто его душили. В постоянной подвальной темноте я их не узнавала. Это были неизвестные мне люди.

Некоторое время я о них не думала. Потом услышала, что просит женщина в дальнем углу подвала. «Господи, забери нас отсюда, у нас нет сил бороться. Пожалуйста, забери к себе, или просто из этого города».

Я украла у нее эту молитву. И тоже просила Бога теми же словами много раз. Ее муж страшно кашлял, она ходила по серому бетонному полу вокруг него и шептала.

Он задыхался, она ничем не могла ему помочь. Просто каждый день умоляла Бога. Нужны были лекарства или ингалятор. Наверное, через ледяные стены подвала Бог ее просьбы не слышал.

У всех, кто жил внутри войны, странные ассоциации. Худенькая литовка пришла к нам в гости и рассказала, что украинцы вздрагивают от громких звуков. Она спросила: «Вас предупредили, что здесь рядом ходит поезд?» Мы приехали в пять утра, в тихое курортное местечко, и среди огромных сосен раздался знакомый звук.

Летели «Грады», они постепенно приближались, дрожала земля и я по привычке стала ждать прилёта. Я готовилась считать снаряды. «Что это за звук? Какой-то бред. Не может быть». Потом загудел паровоз.

Мы ищем глазами укрытие. Нам обязательно надо спрятаться, хотя до укрытия можно не добежать, как кому повезет.

Мы вздрагиваем, когда слышим хлопок двери в машине и сразу находим «наших», таких же искореженных войной. Это как родственники, с которыми не виделся много лет. Их черты тебе знакомы. Ты их понимаешь и чувствуешь.

Я знаю, почему кричала девочка в эвакуационном автобусе, который ехал в Запорожье. Мы пытались двигаться через минное поле, а потом остановились с закрытыми шторами, выключенными телефонами, духотой и пронзительным криком ребенка. Малышка боялась темноты. Она ехала с мамой из Мариуполя.

Они кричала, что нужно успокоить ребенка, что сейчас в автобус прилетит и это будет братская могила, что это позор матери, потому что она не может справиться с такой крохой. Требовали, чтобы она успокоила девочку любыми способами.

Маленькая девочка из Мариуполя просто боялась ночи. Как и все мы, кто выбрался из подвалов ада. Темнота для малышки обозначала смерть. Ей нужен был крошечный фитилёк надежды. Мама включила ей фонарик на телефоне. У людей в автобусе случилась истерика – свет может увидеть враг.

Девушка Наташа делает документальный фильм о Мариуполе. Никто не знает, какой он будет. Я думаю, он будет, как удар наотмашь, как неожиданное падение с высоты, как пощёчина во время поцелуя. Он порвет души зрителям в клочья.

Я не буду смотреть этот фильм. У меня не хватает на это сил.

17 апреля 2022 года

Вокруг так много людей… Настоящих. Пытаются помочь, поддерживают. Мы им улыбаемся, мы благодарны. Нам становится теплее. Тает холод на душе, как изморозь на стекле, будто на ледышку надышали теплым воздухом.

Самые близкие для нас те, кто был с нами в городе смерти. Понять могут только они, даже незнакомые, даже чужие.

Мариупольцам не надо ничего рассказывать. Они все понимают и чувствуют. Достаточно просто постоять рядом друг с другом. Наша боль обнимется и будет долго качаться, как женщина на соседней улице. Она видела, что ее раненый отец истекает кровью, а помочь некому. Он ещё жив, но все безнадежно. И если раскачиваться как маятник, то возможно боль в душе притупится.

На седьмой день войны мы по-прежнему делали вид, что ее не существует. Как будто это какое-то недоразумение и все скоро закончится. Нас бомбили и обстреливали, а мы пытались улыбаться друг другу. У всех были одинаковые глаза, растерянные и испуганные.

Разговорчивая соседка с первого этажа. Мы встретились с ней по дороге к нашему подъезду. Вокруг стреляли, разлетались ветки и сыпались стекла, люди бежали прятаться, а мы стояли и о чем-то болтали, о какой-то ерунде. Как будто обе оглохли или сошли с ума. Нам кричали и махали руками, но мы стояли, словно приросли к земле. Это была иллюзия мирной жизни. Если мы выстоим ещё пять минут, то закончится война и жизнь станет прежней.

Мы не смогли простоять такое количество времени. Пять минут под обстрелами на улице – невероятный кошмар. Я бежала не к ближайшему подъезду, а в арку между домами. Там была замечательная и любимая колонна. К ней можно было прижаться спиной, а руками закрыть лицо. Это не меры предосторожности. Просто дикий страх. Если пальцами надавить на глаза, то проваливаешься в темноту, будто находишься во сне и вот-вот вынырнешь в реальность.

Моя разговорчивая соседка была в одном с нами подвале. Всегда очень спокойная и рассудительная. Мне сначала казалось, что она не боится, а потом я посмотрела ей в глаза. Они были такие же, как у меня. Только у меня иногда ещё дрожал голос.

Про нее я ничего не знаю. Я о многих ничего не знаю. Мне бы хотелось, чтобы все были живы. Все близкие и знакомые были живы. Так хочется каждому. Но ведь чьи-то родные похоронены в братских могилах, на детских площадках. Чьи-то тела лежат под завалами.

Моего брата Ромку закопали оккупанты. Его жене об этом написала соседка. Они не поставили даже таблички. Как мы теперь его найдем? Куда положим цветы? В чем он виноват? Почему с ним так поступили?

Первое, что я спросила у своего редактора, когда вышла из Мариуполя: «Наши все живы?» Я не знала, что происходит за десятым кругом ада. Я выпала из обоймы, зависла, как испорченный компьютер, осталась в спальне с выбитыми стеклами, как мой ноут.

Я в безопасности и мне стыдно. Мне не хватает воздуха. Я представляю, как страшно и больно тем, кто остался. Как одиноко им в этом городе, откуда практически нет выхода.

18 апреля 2022 года

Сегодня мы увидели мамин дом. Фото прислали в вайбер. Он потрёпанный войной, но целый. В нашем подъезде на втором и третьем этаже темные пятна от пожаров. Говорят, туда было прямое попадание мин. В четвертом подъезде есть целые окна. Это такая роскошь. На них даже смотреть приятно.

Возле будки сапожника цветет абрикос, вокруг чисто и стоят какие-то машины. Наш подъезд на фото не видно, но напротив него должны быть мамочкины нарциссы. Их не сфотографировали. Я просто знаю, что они там есть.

И ещё я знаю, что внутри дома есть люди. Кто-то же убирает наш двор? Они живут совсем другой жизнью, совсем другими ценностями, совсем другим отношением к миру.

Я их понимаю. Мне хватило двадцати дней, чтобы превратится из одного человека совсем в противоположного.

Когда я вернусь, обязательно устрою пир на весь квартал. Напишу объявления на подъездных дверях и попрошу прийти со своими стульями. Мы обязательно их расставим в самом центре нашего двора, между двумя 15-этажками, которые закрывали наш дом от снарядов и детской площадкой с разбитыми осколками качелями.

Конечно же, все прийти не смогут. Конечно же. Хотя многие обещали. «Надо обязательно увидеться, когда эта война закончится. Тем же составом». Это Витя Дедов за день до своей гибели.

«Ой, сколько тут придется приводить в порядок. Да, дворик наш сейчас не очень. Ну, ничего, после войны все отремонтируем». Это мой брат Ромка за три дня до жёсткого обстрела нашего микрорайона. О его гибели мы узнали уже после выезда из города. А до этого два дня хотели сбегать к нему и узнать, как дела. Но у нас не получилось. Может, и к лучшему. Тогда он уже был мертв.

Сегодня моя подруга сказала, что осколками снарядов убило двух одноклассниц и их детей. Они тоже не придут за наш стол после победы. И ещё очень много людей не придёт. Близких и незнакомых, маленьких и взрослых, но родных. Наших людей, мариупольцев.

Наталья Лафазан, помнишь, Наташа, как мы бегали на второй этаж твоего дома, чтобы посмотреть флаг на «Гипромезе». И даже когда обстрелы не прекращались и подниматься к окнам было опасно, мы бежали по деревянной лестнице вверх, чтобы убедиться, что на высоком здании нашего микрорайона развевается наш украинский прапор. 

Помнишь, как вы с Максом принимали в свой красивый дом всех, кто приходил за помощью. Я называла этот дом Ноевым ковчегом и была уверена, что он спасет всех, кто внутри. Я пыталась посчитать людей, а мама говорила, что считать нельзя ни в коем случае. Я до сих пор не знаю, сколько мариупольцев вы тогда спасли с Максимом.

Мы выжили благодаря вам. Каждый раз, когда приходили новые люди, которые остались одни на холодной улице под снарядами и бомбежками, ты и твой муж открывали им двери. Кто-то удивлялся: всех нельзя принять, нельзя обогреть. А ты и Макс отвечали: «Ничего не поделаешь, время сейчас такое». И с каждого брала обещания, что после победы они придут и помогут убрать в доме.

Дом, и правда, оказался Ноевым ковчегом. Мы выжили все. Дом спас нас от прямого попадания. Подставился крышей и вторым этажом, но выдержал удар. Снаряд пробил его насквозь, но люди внутри не пострадали.

А потом вы спасли нас снова, когда на двух разбитых машинах заехали в нашу девятиэтажку, вытащили из подвала и отвезли туда, где не бомбят.

Максим Лафазан, Полина Лафазан, Алёна Лафазан, Наталья Лафазан. Я теперь могу написать о вас. Вы в безопасности. Вы обычные люди, добрые и светлые. Вы – мариупольцы. Мы обязательно встретимся после победы. Спасибо вам за то, что были рядом в самое страшное время.

19 апреля 2022 года

 Вы знаете? как мы ищем друг друга? Как будто идем в кромешной тьме по огромному полю, вытянув руки. Почти так мы ходили по подвалу. Наш состоял из отсеков и свечи горели не в каждой комнате. Мы шли по длинному коридору, проходящему через весь дом, чтобы почувствовать других людей. Иногда казалось, что мы тут одни? особенно когда стреляли и летали самолёты.

Звук бомбардировщиков был настолько сильным, что я боялась – он заденет крылом дом и свалится на нас. 13-летний Саша говорил скороговоркой:

Но самолёт не сбивали. Сначала он был один, потом два, потом три. Потом мы перестали считать. Мы смирились: какой-нибудь из них приговорит нас к смерти.

Знаете, на что похожи летящие «Грады» по звуку? На приближающийся поезд. Он слышен издалека. Земля начинает вибрировать и по ней идёт дрожь. Потом он все ближе и ближе, пол ходит ходуном и внутри тебя все замерзает. У тебя ощущение, что ты лежишь на рельсах и сейчас тебя переедет чёрное вонючее огромное колесо. Убьет вместе с домом, с городом, с целым миром.

А знаете, какое чувство, когда самолёт сбрасывает бомбы? Он подлетает, начинает кружить – и ты почти умираешь от этого звука. А потом прогибается земля от гигантского удара. Тебе кажется, что попали совсем близко. По стене идёт рябь и кажется, что дом движется сам по себе, как будто делает шаг то в одну, то в другую сторону, держит равновесие, чтобы не сложиться гармошкой. Как только ты набираешь воздух в лёгкие, чтобы закричать от страха, самолёт идёт на второй круг – и ты немеешь. Из горла вылетает какой-то придушенный писк. Он совпадает с новым страшным ударом и раскачиванием дома.

Сейчас тяжёлые бомбы оккупанты сбрасывают на комбинат «Азовсталь». Там в убежище дети и женщины. Они не воюют. Они без оружия. Я знаю, что они чувствуют. Ужас, отчаяние и желание, чтобы это поскорее кончилось. Все равно как. Только бы кончилось.

Наш подвал был похож на храм, в нем постоянно молились. В нем горели свечи и каждую минуту вспоминали о Боге. Говорили вслух. Не стеснялись, не притворялись. Закрывали рот ладошками, когда вскрикивали. Не хотели пугать детей.

У детей были взрослые глаза, и они стали удивительно послушными. Маленькие, отважные мариупольцы. Раньше для них смерти не было. Они просто не знали, что это такое. Потом каждый из них понял, что мама или папа могут не вернуться, если вышли на минутку из подвала, как не возвращались родители их друзей.

Мы выбрались. Мы будем жить долго. Пусть выберутся все маленькие и взрослые мариупольцы из этого ада. Спаси и сохрани их, Господи!

20 апреля 2022

Мой милый, славный, добрый город. Наш нынешний апрель не похож на весну. Ещё в прошлом году возле нашего дома цвел абрикос и кроны деревьев в обеденном солнце парили в дымке. Цветы танцевали на ветках от постоянного восточного ветра. Ветер дул с Азовского моря, и я всегда очень злилась, потому что в моем Мариуполе весной я выглядела взъерошенной и растрепанной.

В моем городе осталось мое море. Оно не хотело принимать врагов.

В апреле мой город расцветал. Цветы коврами украшали каждую улицу, каждый проспект, парки и скверы. Люди наполняли дворы многоэтажек тяпками и граблями, ведрами, водой, беззаботностью и общением. Они мыли, чистили, высаживали, болтали друг с другом через окна и балконы. Их голоса неслись с первого этажа на мамин пятый с шести утра. И я, любившая поспать подольше, закрывала голову подушкой.

В этом году я тоже закрывала голову подушкой… во время авиационных налётов.

В апреле и начале мая по всем мариупольским дворам начиналось шествие тюльпанов. Жёлтые, красные, цветные, большие и маленькие – они переходили из палисадника в палисадник. Между тюльпанами яркими неваляшками мелькали мариупольские детишки. Их мячи и собаки обязательно попадали в царство тюльпанов. И тетя Таня со второго этажа кричала с балкона: «Опять! Да что же это такое? Отойди от цветов, я тебе говорю. Вот заразы!»

Сколько в моем дворе осталось людей? А дети? Какой для них стала эта весна? 

Мой добрый, светлый и яркий город. По вечерам он светился от огней и счастья. В эту пору года на улицы выезжали велосипедисты, которые отчаянно нервировали автомобилистов и пешеходов. С велодорожками в Мариуполе беда, и велогонщики рассекали город вдоль и поперек по проезжей части и пешеходным тропам.

Я тебя совсем не узнаю, ты изменился, ты стал другим, но ты все равно родной. Ты так и остался моим Мариуполем. Израненный, изможденный, измученный, истерзанный войной. В апреле прошлого года я фотографировала тебя, такого красивого и элегантного, весеннего и наполненного жизнью. Твои окошки светились по вечерам. Когда я шла вечером со съёмок, они рассказывали мне о теплом домашнем уюте, о том, что всех мариупольцев ждут дома.

Все кончилось. Но я всё равно вернусь к тебе. Я не могу без тебя, мне плохо без тебя. Ты самый светлый, самый добрый, самый лучший город на свете. И я тебя люблю. К любимым ведь всегда возвращаются, правда?

24 апреля 2022

Мариупольские дети до сих пор остаются в подвалах. Больше всего людей в убежище комбината «Азовсталь». Там очень холодно. Мальчишки и девчонки одеты в теплые свитера и куртки. «Азовсталь» постоянно бомбят – с российских самолётов скидывают многотонные бомбы. Взрывная волна сметает вокруг все живое, уродует здания до неузнаваемости.

Внизу, в подвалах, каждый звук и вибрацию слышно очень сильно. Я это хорошо знаю. Земля отзывается на боль, которую причиняют ей снаряды, стоном и судорожными движениями. Даже взрослые от ужаса задыхаются. Малышам тоже страшно, но они уверены, родители их не дадут в обиду. И украинские военные защитят. Иногда военные спускаются к детям в убежище и приносят поесть.

Когда бомбят каждые десять минут, очень тяжело спать. Такие глаза были у моих племянников. Как будто им не семь и девять лет, а девяносто или сто. И они понимают: жизнь уже закончилась и остались считанные дни.

Многие из этих детей почти два месяца не видят солнца. Они пришли в убежище в конце февраля и даже не знают, что весна в Мариуполе всё-таки наступила. Страшная, искореженная, с выбитыми глазницами домов и черными от пожаров макушками церквей. На Пасху чуда не произошло. У тех, кто стрелял и убивал их город, так и не появилось сердце. Даже на один день.

 В Мариуполе небо по-прежнему есть, в него по-прежнему молятся, а на некоторых неубитых деревьях появились зелёные листья. Кто-то ходит по разбитым улицам и уже не обращает внимания на стрельбу. Это не совсем жизнь, скорее, попытка и имитация. Но можно хотя бы выйти во двор и увидеть, как в убитом городе начинают распускаться тюльпаны.

25 апреля 2022 года

Сегодня я видела машину из Донецкой области. Номер начинался с АН. Кто-то из моих знакомых в ФБ написал замечательное стихотворение о машинах из Донецкой области. Кажется, оно называлось «Самолётики АН». Там была такая строчка: «Самолётики АН, постарайтесь вернуться обратно».

Речь шла о 2014-м, когда из Донецка, Горловки, Макеевки люди бежали от «русского мира». Они садились в авто, оставляли свои квартиры, дома, иногда родных и друзей и уезжали в другую жизнь. Они надеялись вернуться назад.

Машины из Мариуполя сейчас колесят по всему миру. Мариупольцы уехали из города, но оставили там самое главное – самих себя. Уехали, но не до конца. Миллионы сердец булавками прикрепили к Азовскому морю, набережной вдоль «Азовстали», площади Свободы, проспекту Мира, парку «Веселка», дворам с тюльпанами и нарциссами, порту, театру и Городскому саду.

Два дня назад я говорила с Леной. Она очень хорошая, моя коллега и подруга. Лена уходила из Мариуполя с Кириллом и Костей. Это ее сыновья. Старшему десять, младшему восемь. Их дом в Приморском районе бомбили зверски. В день ухода самолёт просто прилип к их улице и закидывал бомбами. Сил терпеть больше не было и Лена ушла пешком. Их разбомбленная машина стала металлоломом. 

В доме под бомбами остался муж Лены и свекровь. Ромка не мог бросить мать. Та сломала ногу, когда пыталась убежать от бомбежки в подвал. Несколько дней назад Лена узнала, что свекровь умерла. Ромка сколотил для матери гроб своими руками и закопал в огороде.

Лена мне рассказала об этом по телефону. Она сейчас в Польше. Но ради Ромки готова вернуться. Они не могут созвониться, и она очень за него переживает. Ему нужен инсулин, а лекарств в Мариуполе нет. Она боится, что орки не пропустят его на блокпостах.

Она готова его выручать и лететь к нему тысячи километров на крыльях любви, но у неё два маленьких сына – Ромкины продолжения.

Ленка вышла из Мариуполя через неделю после меня. За день до глобального ужаса мы с ней поссорились по телефону из-за какой-то чепухи. Потом блокада и бомбежки, и я очень боялась, что больше никогда не смогу с ней помириться. Когда она меня набрала, то попросила прощения. А я даже разговаривать не могла. У меня в горле застряла боль и по щекам текли слезы.

Мама решила, что кто-то погиб, потому что я задыхалась и прижимала трубку к уху, а Ленка все извинялась. Я тоже хотела извиниться, но не могла заговорить. Хотела сказать: «О чем ты говоришь? Все неважно. Такое счастье, что ты выбралась. Я все забыла. Главное – мы живы».

Первые дни войны была связь, и мы говорили по телефону. Сидели в своих квартирах, слушали бахи и ещё не спускались в подвал. У нас было личное пространство. Я набирала разных людей. Мне было важно знать, что они в городе. Я читала посты в социальных сетях и очень злилась, когда понимала, что людей в Мариуполе нет, но они пишут что-то умное и важное о тех, кто остался.

Некоторые из них по-настоящему пугали. «Эта ночь будет страшной. Ожидаются сильные бои. Главное выжить. Это касается жителей Приморского и Центрального районов». Примерно так писали люди, которых близко не было в Мариуполе. В тот момент вокруг города уже было кольцо, и мы никуда не могли уехать.

Я каждый день ждала решающую ночь и боялась спать. Тот, кто писал этот бред, даже представить себе не мог, какие адские ночи и дни нас ожидали. Но не тогда, не после их злобных и жёстких предупреждений.

А однажды я увидела пост, который меня успокоил и дал надежду. Это был самый лучший пост на свете. Самый добрый и невоенный.

25 февраля на страничке Сергей Голубков фотография пяти маленьких горшочков, из которых пробиваются тонконогие ростки. И подпись: «Взошли все пять сортов огурцов. Буду ухаживать» 

По городу как раз стреляли «Грады», дрожали окна, вибрировали стены, а я залипла на этих горшочках и подписи. Начала постить на свою страничку. Этот пост и комментарии к нему до сих пор сохранились.

«Это самый лучший пост за два дня!»

«Ещё должны взойти 160 помидоров и перец, но это ещё пара дней пройдет. Там 8 сортов. Жду всех друзей на Песчанке по предварительной записи»

Сергей Петрович, я знаю, что вы выжили. В ФБ вас поздравляют с днём рождения. Я хочу, чтобы у вас было все хорошо. Потому что тогда вы меня улыбнули, мне стало не так страшно и появилась надежда. Я поверила вашим овощам. Решила, что они главнее обстрелов и могут как-то повлиять на ход войны. Я и теперь верю, что мы победим и приедем на Песчанку пробовать пять уникальных сортов огурцов, выращенных вами собственноручно.

26 апреля 2022 года

Самые отважные иногда пели прямо в подвале, под бомбами. Я слушала и восхищалась. Хотя пели не всегда идеально и попадание в ноты было приблизительным. Песни исполняли для детей. Чтобы им было не так страшно во время обстрелов.

Казалось, звуки знакомых мелодий раздаются над водой. Такое впечатление, что ты тонешь, а на поверхности кто-то поет.

Ещё удивительнее, когда слышался смех. Такое иногда происходило в Ноевом ковчеге. Там было много людей и детей. Кто-то мог рассмеяться. Меня это потрясало. Чаще всего это была Наташа. Она выходила из подвала, заходила в комнату, где на длинном диване лежали замотанные в одеяла печальные люди.

В комнате не было света совсем. Его вообще нигде не было. Окна были закрыты мешками с песком и мартовское солнце просачивалось сквозь них неохотно. Полусонные и испуганные обитатели дивана вздрагивали от смеха, как от прилёта снарядов на ближайшие улицы.

Наташа приходила к тем, кто чувствовал себя обречёнными и радостно говорила: она уверена, все будет хорошо. 14 марта все закончится. Ей приснился сон. Она его подробно рассказывала. Мы слушали, кисло улыбались, но соглашались, все обязательно будет прекрасно.

14 марта в этом доме действительно все закончилось. В крышу прилетел снаряд. Наташа потом сказала, что она неправильно поняла сон.

За день до этого по нашему району орки стреляли как сумасшедшие. Вокруг нас все летело и взрывалось. Двухэтажный дом был самым заметным на этой улице. Никто вслух не говорил, но подозревали, что наш ковчег в любую минуту может стать мишенью. Он и так продержался очень долго.

Днём мы с Юлькой побежали звонить на ступеньки сто пятого дома. Она мужу, я сыну. Мы вышли за ворота, дошли до середины улицы и тут в небе появился самолёт. «Бежим», – сказала я. Юлька меня послушалась. Мы развернулись от самолёта и понеслись назад.

Помню, я тогда подумала, что если он сбросит бомбу, то взрывная волна впечатает нас в ближайшую девятиэтажку, а может быть, вынесет на соседнюю улицу Леваневского.

Что происходит во время авиаудара, мы с Юлькой уже знали. Видели во что превратилась Торговая, когда ездили за памперсами для Никитоса. Это видео сохранилось в моем телефоне. Его удалось провезти через рашистские блокпосты. Не потому, что я такая смелая. Просто не знала, что оно лежит в галерее.

Мой племянник, который колол дрова во дворе, потом рассказывал, что наблюдал из-за забора за помпоном на моей шапке. Он очень удивился, когда помпон сначала двигался в одну сторону, а потом, после мерзкого шипения самолёта, вдруг запрыгал в обратном направлении.

Наверное, между смертью от обезвоживания и смертью от бомбы, они обречённо выбирали второе.

В этот день самолётов было несколько. Они нагло летали каждые пятнадцать минут, а мы каждый раз закрывали головы подушкой и слушали, как содрогается земля.

Против самолётов мы использовали 90-й псалом. К сожалению, зениток у нас не было. Псалом читала Лена, Юлькина мама. Она единственная не накрывала голову и трижды произносила незнакомую мне молитву. Половину слов я не понимала, но надеялась, что поможет. Это было единственное, чем мы защищались от российских убийц.

27 апреля 2022 года

Как такое могло произойти? Мы уезжали и даже не сказали тебе «до встречи». Когда мы вернёмся, ты будешь совсем другим. Я больше не узнаю тебя.

Разорванные пополам здания, как будто бумажные или картонные. Выпавшие, как зубы, балконы и почерневшие от копоти и горя стены. Я видела людей, которые лежат на земле, завёрнутые в собственные курточки с головой.

Яркие холмики курток под черным закопченным небом. Жёлтые, сиреневые, зелёные, белые. Люди под ними казались какими-то маленькими и скрюченными. Я все время думала: «Им же очень холодно. Их надо ещё чем-то накрыть».

Вот дом, который я знала. Мне казалось, там живут только счастливые люди. Я приезжала туда брать интервью у прекрасной женщины-волонтёра. Потом она умерла. Ещё до войны. Мы все горевали.

Сейчас я думаю, может, это хорошо, что она тогда умерла. Потому что в доме с пробитыми стенами оказались ее дочь и внук. Она их обожала. А вдруг они бы погибли, а она нет?

Знаете, почему так пугала тишина, когда прекращались обстрелы? Не только потому что после паузы стреляли всегда интенсивнее и сильнее, и не потому что затишье грозило новыми неизвестными звуками и снарядами, пущенными из оружия ещё более страшного.

Надо было сначала удостовериться, что мы живы, что это не конец кошмара, а маленькая передышка перед будущим концом.

 18 марта 2022 года.

«Привет, любименькие, я жива и теперь буду жить долго. А мой город умирает мучительной смертью. Двадцать дней я умирала вместе с ним. Я была в аду. Я не герой, я обычный человек и мне было страшно умирать. Последние три дня по моему городу лупили каждую минуту. Без перерыва.

От гула самолётов внутри меня все леденело. В нашем подвале молились все и просили, чтобы бомба пролетела мимо. Когда содрогалась земля, мы выдыхали. Но мимо – это не значит в никуда. Мимо – это значит не в нас».

Это был первый пост о моем умирающем городе. Я написала его 18 марта. Через два дня после выезда.

Я его писала, чтобы сказать всем: я выжила. Мне было стыдно и страшно. Вина, боль, отчаяние, ненависть взрывались в сердце, как бомбы на улицах моего города.Они выжигали все, и душа была в черных ошметках.

Мы были на оккупированной территории в небольшом селе, нашпигованном рашистами. Люди приходили к хозяевам дома и рассказывали о сопротивлении, о митингах, о тайной борьбе за Украину, и мне казалось, что мы партизаны во вражеском тылу. 

Потом они стали говорить, что на блокпостах внимательно смотрят телефоны, каждую фотографию и надпись под ней. Я испугалась. Мой первый пост прочитали и перепостили множество людей. Моя страничка была открытой, мои имя и фамилия настоящими.

Мне нужно было выбраться на подконтрольную территорию и проехать десятки блокпостов орков. Мне нужно было прекратить писать и затаиться. Но остановиться я уже не могла. Меня прорвало. Я задыхалась от боли, вспоминала, набирала тексты в телефоне и публиковала в соцсетях, даже не перечитывая, чтобы не было желания что-то удалить или смягчить.

Я ехала и думала, что меня узнают и будут пытать. Мы выбирались вдвоем с мамой. Каждая остановка, секундная задержка, наводящий вопрос и пристальный взгляд на разворот паспорта. Я ждала, что меня попросят выйти и убьют, что я не доеду.

По моему плану, как только возникнет подозрение в отношении меня, я закричу: «Слава Україні! Смерть ворогам!» Кинусь на первого попавшегося рашиста, расцарапаю ему лицо и меня пристрелят. Я умру без мук.

Оккупанты на блокпостах выглядела усталыми и злобными. Они мельком смотрели мой паспорт, проверяли телефон и почти не разговаривали. Я не смотрела им в глаза. Боялась, что они поймут, как я их ненавижу.

28 апреля 2022 года

А героев в Мариуполе не было. Все были самыми обычными. Некоторые даже иногда злили. Леша, например, каждый день ходил за информацией, добывал ее под обстрелами.

Включал свой телефон на ступеньках девятиэтажки и ловил заголовки украинских сайтов. Выходил в одно и тоже время, как на работу. Его пожилая мама очень нервничала, если в это время бомбили. Мы все ее успокаивали и злились на Лёшу.

Однажды он ушел из центрального района в левобережный. Шел пешком, как пилигрим с мешочком, больше десяти километров. Переживал за своих детей. Они остались на проспекте Победы.

Пеший переход с проспекта Мира на проспект Победы занял больше суток. Через блокпосты, сурово охраняемый мост и десятки бомбежек. Если честно, я была уверена: он не вернётся. Но он появился, как черт из табакерки, и показывал мне видео разгромленного в прах Левого берега.

Оказывается, он не только шел и падал, спасаясь от обстрелов, но и раскадровывал этот кошмар. Старался, чтобы было монтажно. Он, кстати, не оператор, а инженер, кажется.

Леша рассказывал, что самый сложный участок пути был возле заводоуправления. Там на его голову в смешном берете посыпались мины: «Я не слышал звука, но видел, как вокруг меня все взрывается». Он закатился под бордюр и слился с асфальтом.

Я зацепилась за видео и взяла с него слово, что он мне его отдаст. Я думала: завтра война закончится, и я выдам страшный, но важный материал для своего канала. «Бери, пожалуйста, – сказал Леша и добавил: – На всякий случай, разблокировать мой телефон можно четырьмя восьмерками».

Никто не собирался геройствовать, это стопроцентно. Наш начальник патрульной полиции ходил по городу и помогал всем, кто нуждался в этом. Его видели Наташа, Саша и Витя, которые после страшной бомбежки проспекта Мира вышли втроём поснимать последствия.

Главный полицейский говорил по рации и координировал работу своих ребят. В середине больничного городка была огромная воронка от бомбы, вокруг много раненых, и орки продолжали стрелять, а он даже не пригибался. Очки, рация, перчатки, спокойствие и желание вытащить и спасти как можно больше мариупольцев.

До войны я с ним ссорилась. Мне казалось, что его подчинённые недостаточно вежливые. Я писала об этом в соцсетях, он отвечал, у нас начиналась дискуссия и я кидалась в него злыми словами. Знаете, что он продолжал помогать мариупольцам, когда по городу, как тараканы, расползались российские танки с половиной свастики на борту? Начальник патрульной полиции с позывным Кот рисковал собой и выполнял свои обязанности, потому что иначе не мог.

Не геройствовали Наташа, Витя и Саша. Они хотели просто помочь врачам и медсестрам третьей больницы. Всей семьёй шли в детскую реанимацию и брали у медиков номера телефонов, чтобы сообщить их близким и родственникам, что все живы, потому что никто из персонала из больницы не выходил. Не было возможности. Потом Наташа, Витя и Саша бежали домой, потому что начинались обстрелы и слали СМСки, а на следующий день возвращались в больницу и сообщали о проделанной работе.

Это была не просто связь, это был глоток свежего воздуха, кусочек веры, огонек надежды.

Кто-то из сотрудников делал это каждый день в определенное время. Люди знали, что примерно с 11 до 13 у них есть шанс на тоненькую ниточку связи. Мариупольцы собирались на ступеньках девятиэтажек на проспекте Мира и возле магазина «1000 мелочей».

Студенты-медики с мариупольской станции скорой помощи убеждены, что ничего такого героического они не делали. Потому что это нормально – дежурить сутками и под обстрелами доставлять раненых в больницы. Вытаскивать людей из-под завалов и не прятаться в укрытия, если нужно бежать к пациенту, а вокруг бомбят.                                  

24-летний парнишка по имени Сергей, конечно, очень испугался, когда на его скорую наставил дуло российский танк. Просто повернул дуло и застыл.

Люди внутри скорой выдохнули, перекрестились, но не сошли с маршрута. Объехали танк и отправились спасать раненого.

Два месяца наши ребята, обычные украинские военные, сражаются за Мариуполь с ордой озверевших орков. Их убивают из всех орудий, а они держатся, как стальные. Просто знайте, что они обычные люди. Из плоти и крови. Им больно и страшно. Но они не сдаются. На их стороне Бог и сила духа. Они не герои. Они обычные люди. Самые прекрасные люди на земле.