"Сначала снайпер убил сына, потом – отца"

История фотографа из Мариуполя Евгения Сосновского. Первый обстрел – начали сыпаться стекла в доме. Понимали, что следующая ракета может прилететь к ним в дом. Рядом стояли российские танки и стреляли по многоэтажке. Загорелся 4-й этаж. В подъезд ворвались оккупанты. Евгений видел, как соседи выпрыгивали из окон и погибали.

Следили за всем, что происходит в Украине, за каждой сводкой новостей, понимали, что вся ситуация с каждым днем становится напряженней. Когда появились видео колонн, входящих из Белоруссии, когда уже Харьков начали бомбить, когда люди на харьковской кольцевой начали… уже появились российские военные. А у меня в Харькове много друзей, они писали, что рядом с ними стреляют.

Я их успокаивал, говорил, что, ребята, все это быстро закончится. Я был уверен, что это не может быть надолго, но тем не менее становилось все напряженней и напряженней ситуация, и в конце концов уже все это начало доходить до Мариуполя.

Мы постепенно начали понимать, что Мариуполь начинают брать в осаду. Когда мы наблюдали, как они свободно зашли из Крыма на Украину, для меня это до сих пор загадка, почему их там пропустили, почему не остановили на перешейке и они свободно зашли на юг Украины и без боя взяли Бердянск. Ходили туда-сюда, фактически нигде им сопротивления серьезного не оказывалось, и таким образом они дошли до Мариуполя, и начались события, свидетелями которых мы все были. Первый обстрел был, по-моему, 3 марта в нашем районе, когда мы были дома со Светой.

В какой-то момент пошли очень громкие звуки и взрывы, начали сыпаться стекла у нас в доме – мы спрятались в коридоре, это самое отдаленное место от окон.

Хотя мы жили с восточной стороны дома, а ракеты летели с западной, все равно было очень страшно. Звон, летящие стекла… летело не в наш дом, а в соседние дома, в метрах 50 от нас, и там дома сильно пострадали. Были прилеты, были попадания в квартиры, машины во дворах погорели. Мы на следующий день со Светой пошли туда, взяли фотоаппарат, я немного поснимал. На первом этаже соседнего дома, как нам сказали, погибли мужчина и ребенок, а мама их в тяжелом состоянии в больнице.

И как нам говорили потом, что они лежали там долгое время. Это был первый обстрел, ну как оказалось, это были цветочки и впереди нас ждало еще страшное, хотя наш двор, по-моему, до 20 числа держался, практически был целым, хотя вокруг было много повреждений. Но 20 марта утром я вышел во двор и увидел дома, которые стояли по проспекту Металлургов, были уже сгоревшие. Наш дом еще стоял целый и соседний. А потом часа в 2 дня начался обстрел. Мы думали, что стреляют от нас, потому что очень громкие звуки были, и дом трясся. Мы думали, что поставили танк возле дома, потому что  стояли уже танки российские, и мы думали, что стреляют от нас. Оказывается, это были попадания в наш дом, только с обратной стороны, с западной, и загорелся 4-й этаж. Люди начали паниковать, кто-то кричит: «Давайте попробуем затушить!»

В этот момент ворвались в подъезд чеченцы, ворвались в квартиру – меня сразу схватили за руки проверять: случайно ли я не военный. Не дали собрать вещи. Мы взяли документы, ноутбуки, фототехнику. За несколько дней до этого мы были дома у нашей бабушки в частном секторе. Я там заделывал окна, разбитые окна, потолок разрушился после обстрела. Только закончил – начался обстрел в том районе. А бабушка живет непосредственно возле завода «Азовсталь». Я забежал в дом. Говорю: «Света здесь?» Я хотел выбежать на улицу, узнать не попала ли она под обстрел.

Я начал выгребаться из этих кирпичей. Я оказался живой и мог передвигаться, и как оказывается, на мне не было не одной царапины – кто-то меня сильно охранял. Вылез живой, ничего не слышал. Я пошел в соседний дом, там у нас во дворе три дома,  там жили бабушка, в одном, сын и племянница, я пошел туда. Оказалось, что они спрятались там, успели. И когда увидели меня, обрадовались, думали, что меня уже нет, потому что залп пришелся прямо в бабушкин дом. На этот раз все закончилось хорошо.

Второй раз, следующий налет был не с таким хорошим концом. Пострадали наша племянница Лена, ее дети и Светы брат. Они спрятались в ванне во время обстрела, и снаряд прилетел в ванну. Очень сильно ранена Лена, мальчик был ранен, у девочки рассечена голова была.

Мы как могли начали чистить ранки, чтобы могли оказать помощь, перевязывать. Когда мы открыли эти раны – это было жуткое зрелище, очень глубокие раны. Мы не медики, но как-то смогли переступить через себя, обработать раны. Там еще папа Вова – Лены папа, его тоже сильно привалило, и очень многие переломы [получил]. Мы не могли ему помочь. Она привела детей к нам, а к Вове мы не могли пройти никак, было такое ранение, что он неделю пожил, и к сожалению, скончался. В тот же день мы не могли его похоронить, потому что были сильные обстрелы. Мы похоронили его на следующий день в огороде как смогли, по-другому никак не получалось, а дети остались с нами дома и Лена тоже.

Два дня прошло, и 20 числа пришли чеченцы и выгнали нас из дома. А куда идти? Везде стреляют, соседний дом спросили, можно к вам в подвал. Стоял мужчина, сказал: «Заходите». Там при спуске возле лифта стояли стульчики. Ну, мы сели. Сидим. Что дальше делать? Через час после того, как мы пришли, слышим крики на улице – женщина кричит: «Зачем они вышли! Зачем они вышли!» Мы поняли, что что-то произошло. Оказалось, в этот дом попал снаряд, загорелась квартира.

У них была квартира наверху. Но там находиться было невозможно, и они все время находились с нами в подвале. Единственное, что потом сказали ребята, там были люди, восемь человек жили, и нам предоставили, как они сказали, ВИП помещение. Мы там разместились и провели там две недели. В первый день, когда мы проснулись, у нас не было что есть абсолютно.

Я пошел по подвалам. Детвора – они ж, им же кушать надо, пошел по подвалам. Где-то люди повыезжали, по спокойным районам. В подвале было здесь жутко, мы были в эпицентре боевых действий. Нашел кусок масла, вышел из подъезда, смотрю – балкон разбитый, выпали грецкие орехи. Я пособирал этих орехов, наколол детям.

Потом в тот же день пошел, думаю, немного затихло, пройду на квартиру там, где еще одна квартира у нас была в шахматном клубе, бабушка умерла и оставила Свете квартиру. Ничего особенного, бабушкина квартира была целая, сейчас ее тоже нет. Пойду, думаю, может, что-то из еды… Пошел вверх по проспекту Металлургов, дошел до пекарни, семейная пекарня, она тоже разбита. Смотрю на пол – там валяются какие-то две конфетки. Поворачиваюсь – на меня дуло автомата.

Стоят чеченцы: «Бегом сюда! Что ты здесь делаешь?» Говорю: «Ищу детям еду. У меня двое детей в подвале раненых. Вот все, что нашел». Ну, они: «Давай раздевайся». Оно холодно было. Я все снимаю, они проверяли, не являюсь ли я военным, какие то-синяки искали, следы. Ну, вроде бы как ничего не нашли и: «Одевайся, чтоб мы тебя здесь не видели». Я оделся и пошел вверх. То, что я видел, это, как говорят, Армагеддон. Проспект Металлургов – все разбито, вышел на проспект Мира, там тоже все разбито. Ну добрался я до этого шахматного клуба.

На тот момент здание еще было целое, еды там особо не было, мы там не жили, было полбаклажки воды. Пошел по улице мимо башни водонапорной. Думал, там никого не будет, но я ошибся. Они там были, опять чеченцы: «Что делаешь?» – «Ну вот хожу, детям воды взял».

Они: давай опять раздевайся. Говорю: «Ваши ребята меня вот там только что проверяли, через квартал» – «Да? Ну ладно, покажи руки. Скажи, если кто-то спросит, скажешь, что Сифула тебя уже проверил». Это пароль такой, что если что то – благодетель меня уже проверил.

Пошел я дальше, принес воды, пару конфет, что-то было. И буквально на следующий день жильцы, которые ночевали с нами, у них квартиры были целые, но они все равно ночевали в подвале, и вот они на следующее утро принесли тарелку супа. Мы были благодарны, вообще за то, что они нас приютили, каганець нам дали, и потом они нас подкормили, потом вечером кашку дали. И первые дни они нам очень здорово помогли, и во дворе, где мы жили, был один дом целый. И там были вояки, у них была полевая кухня, и люди ходили туда брали еду.

Ну, были и среди них адекватные. Вот в частности, повар все-таки был нормальный такой, не конченый. Он понимал, что такое дети, он дал сгущенку, тушенку и печенья, то есть для него слово «дети» что-то значило. Если для чеченцев это не значило ничего, раненые дети их не волновали. Дали еду, с едой стало легче, потом эта кухня закрылась, в другом дворе открылась, а потом как все относительно затихло.

Там, где жила наша бабушка, на той улице там немного затихло, мы перешли туда. Начали ловить украинское радио на средних волнах, и там услышали, что вот сегодня в 2 часа дня коридор, и эвакуация от «Порт Сити». Мы договариваемся с соседом, у него была машина. Мы немного собрали вещей, взяли буханку хлеба, загрузились и поехали на «Порт Сити». Прождали там до полседьмого вечера – никаких автобусов не было. Потом два раза объявляли еще какие-то коридоры эвакуации.

Выехали окружными путями, дворами, минуя блокпост, без фильтраций всяких. Он как-то нас вывез. А фильтрации – там тоже либо ждешь очень длительный период, либо 100–200 долларов. А этот товарищ без всяких фильтраций нас повез, Единственное, что он не смог довезти нас до Запорожья, но это тоже не его вина. Мы остановились в Токмаке.

Я вывез все свои фотографии, начиная с 2014 года, весь свой архив я вывез. И вывез фотографии, которые я снимал, ну не так много, потому что нельзя было снимать.

Я могу рассказать эпизод не очень хороший. Я немного поснимал после первого обстрела, как люди самоорганизовались, как они на кострах готовили, но оказались «доброжелатели». Когда пришел «ДНР» и по дворам начали ходить «МГБ» как какая-то  ихняя спец организация, мы со Светой вышли утром из подвала, и он подзывает, этот сосед из одного из подъездов, говорит: «Евгений, иди сюда, тут с тобой хотят поговорить». И рядом с ним военные ребята из этого отдела. И он так: «Ты что-то снимал, рассказывай, что снимал». Он просто меня сдал откровенно, Я говорю: «Снимал, как люди на кострах кушать готовили, а потом ничего не снимал, потому что не было чего снимать, и фотоаппарат мой сгорел». Не все сгорели, два сгорели, один остался, я их спрятал в подвале. Думал, целое будет, но там ничего не осталось, выжгли все, закатка сплавилась, огонь был такой…

В Токмаке нам женщина рассказывала, как она откапывала собственного ребенка из-под завалов погибшего, и ну жутко, просто жутко, не знаю когда это закончится. Но очень надеюсь, что закончится, и хорошо для нас закончится. Я не могу сказать, что это сейчас хорошо для нас заканчивается, потому что уже у каждого из нас уже много потерь. Но что еще хотя бы не становилось хуже. Давайте я вам прочитаю дневник Егорки, вот его фотография, восемь лет мальчишке. Вот он, наш Егор, вот это вот его, ну это уже заживает ранка. Это уже месяц прошел, это на спине у него такая была, а то, что было вначале, было жутко. В воскресение, я так понимаю, он написал:

«Я хорошо поспал, проснулся, улыбнулся, встал и почитал до 25 страниц. Я так понял, еще у меня умер дедушка 26-го, – поставил печальный смайлик.– У меня рана на спине, выдрана кожа, у сестры ранение головы, маме выдрано мясо на руке и на ноге. Мне 8 лет, сестре 15 лет, маме 38 лет. Надо делать перевязку – я первый, маме второй, третьей сестре. Кстати, у меня появилась подруга Вика, хорошая. Ее родители – наши соседи. 4-е понедельник. Я проснулся, ну как вчера, улыбнулся. Бабуля пошла за водой. И кстати, у меня скоро день рождения, – еще одна страница. – У меня умерло две собаки, это во время обстрела собаки погибли, и бабушка Галя, и любимый город Мариуполь, начиная с 24 числа. Умер любимый город Мариуполь».

Вот такие рисунки он рисовал. Мы случайно обнаружили его дневник, он сам себе там рисовал.

Мариуполь… Я все равно буду помнить его красивым-красивым городом, пусть он мне будет помнится, я не хочу его запоминать таким, каким я его видел последнее время. И я очень надеюсь, что он снова станет таким, а может, еще лучше. Я очень надеюсь, не знаю, при моей это будет жизни, но я не могу поверить, что мы потеряли Мариуполь навсегда, этого просто не может быть. Мы туда вернемся. И его восстановят, а может быть, даже фотографии того красивого Мариуполя помогут восстановить город, может, они пригодятся, поэтому у них есть своя ценность. Хотя определенно и ценность есть в этих фотографиях – показать всему миру, что на самом деле происходило в Мариуполе, моими глазами.