Сергей Сотниченко: "Мою молящуюся маму в яблочной тачке – не прощу!"

Сергей Сотниченко, украинский режиссер, провел месяц под обстрелами в Ирпене. Все это время город горел и превращался в руины. Дом Сергея остался единственным уцелевшим на всю улицу. Тогда, не дожидаясь “зеленого коридора”, он посадил свою пожилую маму в садовую тачку и бежал из осажденного города. Он рассказал Музею "Голоса Мирных" свою историю и поделился кадрами обстрелов из личного архива.

Я даже не поверил, я подумал, что мои шутят. Ну, мы снимали, мы снимали, как раз техника осталась у нас на съемочной площадке. Мы собирались выйти второй день, локация не менялась у нас, основную часть техники оставили, чтобы не перевозить два раза. Утром в полпятого проснулся – должен идти на работу. Пока одеваюсь, мне говорят: «Вы слышали, может, не пойдем на работу?» В смысле не пойдем на работу? Думали, шутят. Хорош, прекратили шутить, быстренько собираемся и едем на работу.

Это все было, покуда я не вышел на балкон с кофе перекурить и передо мной взорвали военную часть. Я был в Броварах в это время. Раздался такой взрыв, что меня унесло с балкона обратно. Я увидел такой большущий взрыв – пятый этаж. Взорвали какую-то часть, я подумал, что бабахнула Десна. Может, это Десна и была, потому что направление то. Я в панике побежал, и уже продюсер встал, и пишет:

Я быстренько собрался и поехал в Ирпень. Я подумал, что по всем законам русские пойдут открытой трассой с Чернигова на Киев. Подумать, что они пойдут через Гостомель, я даже не мог. Ну и когда я уже приехал домой и в Гостомеле началась вот эта история – налетели вертолеты, я понял, что, наверное, это была ошибка, что они сделали легкий маневр, вероятно, та сторона была сильно прикрыта, ну ПВОшниками, и это вот не знаю обманный не обманный маневр. Но потом я понял, что логичней им идти через Чернобыль, потому что Чернобыль до Белоруссии четыре километра, от Чернобыля до нас 30 километров, от нас до Киева 20 километров. Там Гостомельский аэропорт.

Когда налетели вертолеты уже во второй половине дня, и когда начали бомбить вертолеты по домам, а там моя сестричка в Гостомеле, сестричка в ужасе кричит, что вертолеты палят наши дома. Я подумал, что это ошибка. Тут же Сережа у меня и дети мои собираются в машину и давайте на выезд, но поскольку они уже приехали из Киева практически собранные на выезд, ну и три семьи осталось у меня, потому что они как бы думали, это так минует, вот как то пройдет мимо них.

Со своего балкона я слышал, видел трассеры вот так вот, слышал, что вот здесь стоят наши, а там стоят русские, потому что отсюда бьют туда.

Второй день у меня такое ощущение, я не знаю, я не политик, не военный, значит, тогда я подумал, что это правильно. Но сейчас понимаю, что это неправильно, что взорвали второй мост, был взорван второй мост, второй мост через Новоирпенскую трассу.

Новоирпенская трасса стоит только в новых картах, в старых картах ее нет. Русские, вероятно, шли старыми картами, шли они так вот, минуя Гостомель и Вышгород, это было их направление. Как только взорвали второй мост, а и они там засели в Стоянке, они не шли на Романовку, они засели в Стоянке, и вот эту трассу держали. Как только взорвали второй мост, этот Романовский, они поняли, что еще одна трасса есть, оказывается, на Киев.

Они пошли этой трассой, а есть еще короче, потому что там вообще четыре километра. И давай они пилить к этой трассе, пошли кадыровцы, кадыровцев, которых там сначала разбабахали там в Буче, они минуя, обходя Ирпень сзади, они пошли как бы на Новоирпенскую трассу.

Тут же взрывают наш третий мост, потому что кадыровцы пошли через Яблоньку той стороной. Бои были сильные, страшные, но наша сторона оказалась в стороне, в основном пострадал новострой, весь новострой, который построен за последние восемь лет, чем хвастался Ирпень – красивыми хорошими домами.

И возмущал, опять же, сильно застроенными домами. Ну и тут застройщикам нашим спасибо, что они нарушали все правила, потому что дома горели один за одним, потому что были нарушены правила и стояли близко дома к дому – огонь передавался, перебрасывался, поскольку русские начали использовать эти кассетные фосфорные бомбы. Дома загорались снизу доверху. Стрельба – капец.

При мне лично, вот у меня через дорогу в 20 метрах дом сгорел на моих глазах, когда бомба попала только в одну квартиру, снаряд влетел в 9-й этаж в крайнюю квартиру, и я думал, что он так и останется. Но каким-то чудом я потом увидел огонь через щели, через кирпичи на третьем, на каком-то еще этаже, и дом — вот так здесь за сутки выгорел полностью.

Первое разрушение было ракетным. Самолет, реактивный самолет, во-первых, он гудит. Реактивный самолет, который на низкой высоте, это, конечно такое… Ну поскольку у нас Руслан летал над домом, и мы к этому привычны, то, ну самолет пролетел.

К этому дому от меня, наверное, метров 300, там, где Пчелка – это тот район, ну где-то метров 300, дом взорвался, взлетел, был очень сильный удар. Он пролетел, и я не понял, что это, я опешил на секунду, и я услышал, что он опять возвращается. Вот тогда я упал на пол, и он запустил вторую ракету, которая ударила у меня за забором в соседний дом.

При первом выстреле были люди в доме в подвале, один человек пострадал, ну погиб человек при первом выстреле. При втором выстреле никто не пострадал, потому что людей не было там, люди выселились.

Не знаю, мы, наверное, уже неделю сидели без света, без воды, без тепла. Я наконец-то рискнул разжечь камин, ну, потому что я знаю: война, дым из трубы… это опасная штука, что по ней будут стрелять, и я не разжигал камин до 8 марта.

Но 8 марта я плюнул на все, утречком раненько, пока никого нет, и поскольку рядом горели в прогрессе шины, я решил под шумок, под этот дымок разжечь камин. Я разжег камин и нагрел воды. Я нагрел воды, напоил всех чаем, у меня было три человека еще тогда жили. Я маме сделал просто горячей воды, я захожу к ней, а она такая вся одетая, рукавицы, шапка, одна шапка, вторая шапка. Она сразу увеличилась в размерах.

А еще, поздравлял с 8 Марта, пусть счастья будет тебе. И она сказала: «Ты знаешь, это лучший подарок за всю мою жизнь».  И она вот так вот не пила этот чай, а грела руки, губами трогала эту чашку, потихоньку, вот это да, вот это вот да.

Коридора уже не было дней десять, мы оставались там ночевать, причем разбомбило там у соседа дом, я у него нашел эту буржуйку, наконец-то, можно было нормально подпалить, и еды там было еще на неделю точно, и воды там было.

Я буржуйку сделал – тепло было, мы бы там еще пересидели, но знаете, какое-то шестое чувство сработало, когда среди людей ты чувствуешь, что жизнь есть. Но когда ты становишься один в пустыне ты понимаешь, что жизни нет, и тут вот какое-то состояние, как в космосе, когда ты в космическом корабле, это и есть какая-то защита. А когда ты в скафандре, а космический корабль рядышком, то защиты тебе нет, ты становишься один среди этого всего.

И тут я вот, когда были еще дома рядом, это меня еще как-то вдохновляло.

Но когда вот начали они рушиться один за одним и осталось три дома последних, которые нас защищали от русского прямого столкновения, и я увидел, что они горят, и мой дом один стоит, причем белый он у меня с зеленой крышей, и окна так слегка побиты, миновала его как-то вся эта история, ну он один, и я подумал, что чисто по статистике, наверное, ему кранты будут. Потому что весь квартал, квартал – это не два дома, это квартал вокруг моего дома весь пострадал (но что к этому шло… шла четырехдневная танковая битва), находится посредине. Ну вот два танка, а ты посредине, и деться некуда, а мы вот посредине.

Ну если я еще держался 25 дней и мог бы пережить, то тут нереально, ну. Гул стоял постоянно с 8 утра и до 10 вечера, от взрывов стоял постоянный гул, не прекращаемый, то есть не так там бух, там бух, а это было бух-бух-бух-бух.

От дыма звезд не видно, дома горят. И вот когда последние три дома пали, я труханул честно, я пришел, а мама не хотела идти. Говорила: «Иди сам, сам иди, я продержусь». Я говорю: «Нет-нет!» Она: «Нанеси мне дров, отложи еды и уходи сам. – «Нет-нет-нет», – я говорю. Ну я заставил ее собрать документы, хотя она сопротивлялась, но она потом уже так слегка сдалась – собрать какие-то документы, какие-то вещи, халатик. Она не собиралась уходить. Я видел то, что это было сделано так, как для меня, даже документы она не все собрала, и я понял, что она это для меня сделала, чтоб я успокоился. И она, наверное, даже не думала, что я зайду в 4 утра и посажу ее в тачку.

Ну, я пришел, говорю: «Пошли». А она опять: «Ну как же, курочки там…» – «Нет, – говорю, пошли». Сажу ее в тачку, она же не ходит. И когда она села, она уже подняться не могла. И тогда я взял тачку, и мы поехали. Я не прощу маму, которая сидит в яблочной тачке вот так вот, 77 лет!

И знаете, старенькие женщины не так говорят, как мы. Мы говорим нормальным, здоровым голосом. Она говорит вот так вот, на распев, и вот так вот она молилась.

И я вижу взрывы, я вижу неразорванные снаряды, поваленные деревья, поют соловьи… И я через эти ухабы и ямы с молящийся мамой лечу, между прочим, я неправильно летел, коридора-то не было.

Блокпосты разбомбленные наши, это тоже имеет значение, потому что я понимаю, что здесь блокпост стоял вчера, а теперь его нет. Я пробегаю мимо них, бегу – встречаю нашего одинокого человека, который спрятался, выходит, говорит: «Не иди туда». Я говорю: «А куда идти? Как мне выйти?» Он говорит: «Иди через Романовку». Говорю: «Еще наша?» Он: «Слегка наша». Говорю: «А как пройти? Где кадыровцы стоят?» – «Кадырвцы стоят возле переезда и Центральный АП». Я говорю: «А как мне через переезд пройти?» А он говорит: «Он на половину наш» – «Как на половину переезд, я не знаю, ну справа, слева? Как на половину наш?» Мы бежим. Он: «Постойте, там метров за 400 сейчас найдем волонтеров»

Мы прибежали, ждем-ждем, ждем. Волонтеров нет, начинают уже стрелять, летят снаряды, мы ждем.

Благо, мы там натыкаемся на наших солдатиков, которые на джипе. Я говорю: «Нам туда». Он садит нас в машину – вся прострелянная, обкладывает нас бронежилетами, дает мне автомат в окно, и вот на всей скорости перелетел через переезд, высадил нас, говорит: «Бегите, и бегите не этой дорогой и не этой – здесь, здесь так-так-так. Хорошо, что я ирпенский чувак и все знаю, и я помчался опять с мамой вот этими краями. Он обратно через переезд проскочил.

Опять стрельба, пальба, бомбы… И когда мы уже добежали – там машин куча оставленных. Мы, за машинами прячась, уходим. Снайпера, всякое такое, стандартная история, через «Грады» эти не взорванные. Я увидел квадрокоптер летит, я понял, потому что у меня, когда мы были еще дома, когда летал квадрокоптер, это была опасная штука.

По оранжевой шапочке понятно, что здесь, ну мирные люди еще живут.

Но как оказалось, когда летит квадрокоптер, я пошел за дровами в лес, чтоб приготовить еду, поскольку ни света, ни газа ни воды – ничего не было, вообще ничего не было, а надо было что-то приготовить. Я понял, что по этой штуке меня расстреливают.

Я пошел в лес и вдруг слышу: свистит. Я ложусь и мины, я бросаю все и начинаю убегать. Я бегу за дом, смотрю: мины летят за дом. Я бросаюсь в погреб – мины в погреб. Я понял, что по этой штуке они тоже смотрят, и не всегда там наши квадрокоптеры.

И когда появился квадрокоптер, а до моста еще метров 30, а мама моя ходит медленно, а там уже не тачечкой, там уже с палочкой, ну было опасно, ну плюс снайпера. Но мы, благо, успели.

Говорю: «Ты сможешь». И когда мы спустились под мост, она говорит: «Да, я смогла». Я говорю: «Нет, еще не все». И вот мы увидели эту кладку через реку, это было для нее самое сложное, потому что старенький человек. Вот, оказался наш квадрокоптер, это квадрокоптер волонтеров, и когда мы уже выходили на кладку, то она вот так вот тряслась, я ее на себе держал.

Смотрю, спускается парень с девушкой, которые нам помогают, тут же машина. Вот этот вот выход, и то, что я тебе рассказал, я это им никогда не прощу, просто никогда. И не за себя, за свою маму, просто вот я никогда н слышал, чтоб люди так молились. Это был не вой, это была не просьба, это была не желание чего-то достичь. Это был тихий-тихий крик. И она, вот этот шепот, и соловьи, которые поют с минами, звуковой ряд…

Я же человек, который впечатлительный, я это все вперемешку… Это такая каша, это такая взрывоопасная каша, она любого сведет с ума. А русским я этого не прощу, беззащитность. Я… даже моральная беззащитность, невозможность себя защитить в данной ситуации. Они дерутся, они решают свои проблемы, одни, вторые…

Вот эта беззащитность меня больше всего убивала. И думаю, что самое обидное, я не имею в виду автомат или еще что-то, какая-то радио-беззащитность.

Я включаю радио в машине, где чуть бензина осталось, включаю радио послушать, мне надо информацию здесь, что будет завтра, а там актеры. Я ненавидел актеров наших, которые сидят и пафосные речи говорят. Я понимаю, что это надо, я сам работник масс-медиа, я понимаю, что это надо для общего, но мне это тогда нафиг не надо было.

Я хотел встать и сказать: подвинули этих пацанов на чуть-чуть или не подвинули, связи ноль, информации ноль. Надежды ноль, защищенности ноль, полный ноль.

Я думаю, что после этого мы уже не вернемся в себя нормальных. Мне кажется, что это будет след, это и есть след надолго. Ты знаешь, сегодня в Хмельницком, здесь же станция, вагоны бьют, я при всех упал на асфальт, когда вагонов сцепка была.

Я боюсь увидеть, что мой дом разрушен, я до последнего верю, что он не разрушен.

Но вот буквально позавчера пришла информация что мой сосед, который через забор, с которым я, когда стреляли, разговаривал, переживали вместе это время, я узнал, что его убили. Для меня это был такой шок, потому что вот так вот, пулевое ранение не совместимое с жизнью. Хотя мы с ним через забор, все время, когда стреляли, мы с ним обсуждали, прятались, говорили, когда залетела мина к нему во двор. Я зашел к нему, попытался найти буржуйку, потому что очень холодно было. Я зашел в его погреб и нашел записку, что я пошел к сестре, перезвони и я скажу, где ключи. Ну то есть мы с ним по-соседски говорили, что где можно взять, и когда с ним связи не было четыре дня, я начал волноваться. Когда начали бомбить, я ушел и вот узнал, что его убили, по-настоящему его увезли. Так вот, когда я это узнал, для меня это был холодный душ.

Да, где-то в душе я был готов к тому, что нас могут убить и меня тоже. Кстати, ты видела видео, где я практически прощался, потому что так бомбили, что я не знал, что будет через пять минут дальше. Я был к этому готов, но когда я услышал, оказалось, что я совершенно не был готов, и я очень боюсь, что я не готов увидеть разрушенный свой дом.

Я думаю, что как-то надо возвращаться.