"Родителям сказали, что я погибла в Драмтеатре"

"Вечером за мной пришли трое с автоматами. Сказали, что я сотрудничаю с полком „Азов“. Моя позиция была за Украину, — рассказывает Анна из Мариуполя. — В подвале я говорила об этом соседям, кто-то меня сдал. Родителям сказали, что я погибла в Драмтеатре, а я была жива, но морально избита". 

24 февраля, где-то в 6 утра мне позвонила моя подруга, актриса Вера Шевцова, и сказала: «Война началась». В тот день, в то время мне казалось, что это будет как в 14-м году, что не будет таких последствий. И первые дни я очень спокойно ко всему относилась. А Вера выехала сразу в первый день. Она предлагала мне уехать с ней. Я сказала: «Нет, я останусь дома». Я почему была уверена, что не может быть такого с нашим городом? Все равно наши ВСУ, «Азов» не дадут кому-нибудь вторгнуться.

1 марта — это последний день, когда на несколько часов включили свет. Еще тогда была вода, газ. Отопления не было. Помню, 1 марта я находилась в коридоре своей квартиры. И все, потом все выключили. Начали бомбить. И почти по датам я не могу сказать, потому что телефон у меня разрядился полностью, и следить за числами было очень тяжело. Когда ты находишься в таком состоянии, ты не следишь, какая дата, что. Где-то это было в десятых числах марта… Мы с соседями моего подъезда вышли готовить еду на улице. Вышли и у костра увидели, как на соседний дом сбросили бомбу.

Жители 4–5-го этажа (я на четвертом жила), мы все сказали: «Давайте спускаться в подвал». Хотя наш подвал, он не был приспособлен для того, чтобы там находились, он технический. Там очень низкий потолок, примерно метр пятьдесят. Там не было лестницы, там нужно было становиться на колени и сползать. Ну все равно мы туда спустились, как-то обустроились. Ночью мы находились там. Днем, если была возможность, кто-то поднимался в свою квартиру, но большинство времени мы были там или на первом этаже подъезда. Готовили так… Как я называла это, «адская кухня», потому что ты готовишь на костре, что-то там на сковородках, кастрюле.

Если тебе суждено, ты выживаешь. Если нет, то люди гибли. До 26 марта мы находились в подвале. Выходили, готовили, прятались. Ко мне заходил однажды Сергей Забаганский, наш актер, мой коллега, это было начало марта, 5–6-го числа. Он пришел и говорит: «Собирайся, пошли в Драмтеатр». Я говорю: «У меня кот. Как в театр?» — «Да все хорошо, у нас там много наших, все там с животными, все хорошо. Чего ты будешь одна?»

Был такой момент, когда я уже начала собираться и что-то случилось, что не знаю, что взять с собой. Я не понимаю, какие вещи, что хватать. Он говорит: «Сумка с документами и собирай какой-нибудь чемоданчик с вещами». А я не знаю, у меня просто такой рассинхрон, у меня с рук все рушится. Потом в какой-то момент я почувствовала, что кто-то меня за плечи держит и сажает на диван. Я сажусь рядом с ним и говорю: «Сергей, а что творится у нас в театре?» Он говорит: «Приехало много людей с Левого берега, еще подвозят». А я говорю: «А как они себя ведут в театре?» Он говорит: «Плохо ведут. Они начали ломать кресла в зале, ломать, крушить». Я сказала: «Я не уйду, я не смогу видеть, как мой дом разрушают люди. Я не понимаю, почему они так себя ведут, если им дали это убежище. Почему они это уничтожают? Я не пойду». Он еще долго меня пытался уговорить, но я не согласилась. Может, это меня Бог остановил или Ангелы-хранители, не знаю. Я просто… внутренне что-то меня остановило. И то, что я не смогу увидеть свой дом. Сейчас я понимаю, что лучше в моей… последние картинки в моей голове остались целого театра, каким я его помню 22 февраля.

Это было 25 или 26 марта. В наш подъезд со стороны проспекта Мира через окно второго этажа, через квартиру соседки залезли «ДНРовцы». И тут меня удивило поведение всех моих соседей, почти всех. Кто-то был нейтрален, а я одна постоянно повторяла, что если здесь будет россия, я не буду оставаться, буду уезжать. Не знаю как, но буду уезжать.

Где-то сутки мы находились в подвале, а они позанимали наши квартиры, объясняя это тем, что им нужны позиции. Конечно, ты не можешь ничего сделать против людей с оружием. Когда у них автомат, что я могу сделать против них, одна маленькая? Я понимала, что, если я сейчас буду сопротивляться, меня могут просто убить. Приходилось молчать. На следующий день они сказали, чтобы мы покинули дом и перешли на другую сторону улицы проспекта Мира. Это было напротив. Мой дом Мира 82 напротив Диканьки — на ту сторону они заставили нас перейти. Они не дали даже забрать какие-то вещи, объясняя это тем, что вы можете вернуться через три дня, вам не нужно ничего брать. Возьмите одеяла, теплые вещи. Я понимала, что я взяла какое-то одеяло, у меня была сумка с документами, какие-то ценности, у меня еще был кот. Я с котом со своим перешла на ту сторону. Там вообще был ужас.

Не надо мне покидать мой родной город, который я очень люблю. Хотя я уже видела, я понимала, что он почти разрушен. Тогда ко мне подошел военный и сказал: «Ну ладно, я сейчас вас подселю к одной женщине в квартиру. Можете остаться». Все мои соседи отправились в эвакуационный автобус в сторону Ростова. Я осталась, но в 8 часов вечера за мной уже пришли трое с автоматами и сказали, что к ним поступила информация, что я сотрудничаю с полком «Азов», с нашими украинскими военными, хотя у меня вообще не было таких завязок. Просто моя позиция была та, что я за Украину, и против того, чтобы на нашей земле были оккупанты. Конечно, я говорила это тогда при соседях в подвале. Когда мы переходили, я об этом не говорила. Я не понимаю почему, кто. Сейчас мне кажется, что кто-то из моих соседей меня просто сдал. Они начали… они подключили мой телефон к пауэрбанку, начали полностью читать мои переписки, смотреть все фотографии.

Они такие радостные были, смеялись над этим, и я тогда им не верила. Я говорила: «Такого не может быть». Театр. Как? Театр должен выстоять. Это же здание сделано из белого камня, не может быть… Он должен выстоять, наш театр. Как можно бросать бомбы на театр? Так они меня вечером проверяли, проверяли руки, плечи, чтобы там не было синяков, мозолей. Я тогда вообще не понимала, что это такое, что они ищут на моем теле. Потом, когда я выбралась, уехала, я рассказывала. Мне говорили, что они ищут синяки, будто когда ты стреляешь из автомата, остается синяк и на пальцах остаются мозоли.

Я тогда поняла. Думала: что они ищут? У меня нет никаких татуировок на теле. Они пристали к перепискам на украинском языке. Мой однокурсник, его родной украинский, и он всегда общается на украинском. Я свободно переходила с ним в переписке на украинский язык. Он сам из Чернигова. В то время, как начиналась война, мы постоянно были на связи, мы переписывались. Ко мне вопросы были, а почему на украинском, чего по-украински? Я говорю, потому что это его родной язык. Ему так удобно, мне это не принципиально вообще. Они оставили меня. Сказали, до утра, чтобы я никуда не исчезала. Утром они будут меня вести в МГБ.

Утром снова пришли. Снова меня куда-то увели. Снова просматривали другие мой телефон, допрашивали. Единственное, что меня спасло, что у меня родители сейчас находятся в оккупации. Я сообщила, что у меня родители возле Донецка. Они предлагали: или я еду в Ростов, или я остаюсь у них помогать на кухне что-то, готовить. Конечно, я на это не согласилась. То, что я могу поехать к родителям, и я выбрала, что уеду к родителям. Там я находилась, конечно, связь… Мои родители обрадовались, потому что им сказали, что я погибла в театре при взрыве. Для них это был такой подарок, что я появилась, что я жива, здорова, только морально избита.

Мы стали выходить на связь со всеми. Но у нас было много людей, которые мы не знали, где они, что они. Так мы нашли нашего звукорежиссера Михаила Иванова. Он мой друг. Мы с Верой были на связи. Узнали, что он получил ранение в Мариуполе. Прилетел снаряд, и взрывной волной ему была сломана кость бедра. Ему в Мариуполе без света, рентгена поставили аппарат Елизарова. Это просто такие волшебники, наши врачи. Потом, когда эту больницу на Ильича начали уничтожать, стали ее бомбить, их эвакуировали, и его отвезли в больницу в Новоазовск. Там он пролежал несколько дней в коридоре, и к нему никто не подходил, никакой помощи ему не оказывали. Мы нашли через знакомых, чтобы одна женщина сходила проверила, действительно ли он там. Нашли, потом договорились, чтобы его перевезли в больницу, где была я, в тот город. Там он пробыл две недели. Я сказала: «Давайте, нужно становиться на костыли, и нам нужно уезжать».

Странно вели себя некоторые коллеги, потому что они считали, что мы предатели, потому что уехали не в сторону подконтрольной Украины, а так уехали. Извините, у кого была возможность своим транспортом уезжать, на своих автомобилях. У кого семья, друзья.

Просто нужно было надеяться на какое-то чудо, чтобы тебя уберегло. У меня такая история. Я смогла только так уехать. Я очень хотела на подконтрольную территорию уехать. Мне не удалось, к сожалению. И потом мы начали думать, как нам уезжать, и единственный путь был выезжать через Россию, Европу и заехать в Украину. Мы нашли деньги, потому что это совсем не дешевое удовольствие, этот путь. Появились люди — поклонники театра. Они находили, они писали. Говорили, мы выбрались, отправьте номер карты, мы вам поможем.

Так мы собрали, но я не знаю, сейчас время прошло, случилось так… Когда мы делали переход пешком, это уже была граница россии и Латвии, на Латвийской границе у Михаила… у него вышел аппарат Елизарова с ноги, кости, и мы вызвали скорую, и пришлось задержаться там на три месяца. За эти три месяца ему сделали три операции. Теперь все хорошо, он ходит. Уже ни костыли, ни палки, он самостоятельно уже ходит, все хорошо. После того, как я смогла оставить Михаила одного, потому что он выбрал путь остаться в Европе, я сказала: «Я уезжаю все равно в Украину, потому что я хочу быть в профессии. Я хочу вернуться в свою профессию. Мне все равно, как будет тяжело». К тому времени я еще не знала, что будут так выключать свет, воду и все остальное.

Сейчас я уже нахожусь в Украине, городе Черкассы и работаю в Черкасском украинском драматическом театре. Те, кто выбрали остаться в Мариуполе, почему они так сделали? Я думаю, что на это уже будет закон, и пусть этим занимаются другие люди. Я не буду никого осуждать. Те, кто выбрал уехать в Ужгород, это тоже их личное дело. Я поняла, когда потеряла все, и в тот момент, когда у тебя ничего нет, у тебя открывается много возможностей: ты можешь выбрать то, что хочешь. Я решила избрать творчество. Я не хочу быть куклой в руках того руководителя, который сейчас возглавляет крохи нашего театра. По-видимому, нашего театра уже не существует, его разбомбили. Его уже нет. Надо с этим смириться. Я уверена, что победа за нами, и я уже сказала, что у меня летом день рождения – 35 лет. И я сказала, что свой день рождения буду праздновать в Донецке и в Мариуполе. Я знаю, что летом все кончится.