"Всё горит! У женщины на 9-м этаже не выдержали руки. Сорвалась на глазах"

Многоэтажку охватил огонь! Наталья увидела женщину на 9-м этаже. За спиной — бушевало пламя. Женщина кричала, что дверь заклинило взрывной волной! Выхода нет. Попыталась перелезть на соседний этаж…и сорвалась вниз. Наталья и сама едва не погибла во время минометного обстрела, когда несла еду отцу. Маму Наталья забрала в подвал своего дома, отец же, покидать квартиру отказался! Так несколько недель она разрывалась между родителями. Дом Натальи выгорел дотла. Ещё бы! 16 попаданий снарядов! Те, кто выжил у Мариуполе, говорит Наталья, это случайно выжившие люди.

Сразу же, в первый же день я узнала, что началась война. И я сначала не поверила. Дочь позвонила, она в Киеве, она мне сообщила. Потом я уже начала смотреть сообщения, в телеграм все пишут… А я спала, я не слышала, если честно, потому что окна были закрыты – зима, и поэтому не было слышно. Дочь моя мне сообщила, позвонила и сказала: «Мама, у нас тут в Киеве бахает, бомбят». Говорит, война, слышно очень сильно, а я не слышала, у нас тоже, оказывается, бомбили на Восточном, а потом уже начали с работы писать сообщения, потому что надо выходить на работу. Написали: не выходить.

И началась у нас тяжелая жизнь. Я сама жила, а потом, когда уже света не стало… Так как мои родители недалеко жили, а у них электроплиты, забрала родителей к себе. Ну, папа потом ушел обратно, а мама осталась у меня. Я им до этого все время готовила кушать, когда свет пропал и пропала вода, и газ, и все пропало, тогда я маму забрала с собой, а папе носила еду домой, кормила его, потому что папе моему 82 года, маме 75. Было тяжело; он недалеко жил, и вот под бомбежками я носила ему еду.

Потом, когда уже стало хуже и хуже, мы на кострах готовили. Добывали воду мы в колодце за детдомом. У нас два колодца было, а потом в один попала бомба.

Одиннадцатого или девятого марта я еще ходила, звонила дочке на «Киевстар», и когда возвращалась, я попала под минометный обстрел. И получилось так, что меня вышвырнуло волной куда-то. Возле меня стояла женщина, ее тоже (я так поняла), ее даже ранило, потому что она в крови была. И я встала и побежала, потому что была суета, люди не знали, куда бежать…

Это на рынке на центральном. И я смотрю: один дом, второй дом, третий… Первый раз я очень сильно испугалась, упала, ударилась сильно и побежала домой. Я думала: «Все, нам капец».

Нас начали сильно бомбить. То где-то там бомбили, а это уже все так переходило с одного района на другой, на следующий. Девятого марта возле дома у нас погибли люди. Потом я видела: люди лежали, когда я бежала домой. Люди лежали мертвые на улице, и возле нашего дома два человека погибло.

А потом девятого марта у нас сзади дома скинули авиабомбу, и повылетали окна, все повылетало. Это частный сектор, это колодец, именно на колодец, к которому мы ходили. Это было ночью. Это была ночь, все, конечно, проснулись.

Мы еще в подвале не сидели, хотя многие уже сидели, пытались в подвале спасаться… Мы не сидели. Я на втором этаже еще жила. И тогда началась у нас такая жизнь без окон. Уже окон не было, холод.

После одиннадцатого марта наш район начали уже постепенно так обстреливать, обстреливать. Уже мы даже боялись выйти-то, мы кушать готовили подальше теперь, прямо возле подъезда. Начались добывания еды, воды. Люди уже начали постепенно переходить в подвал, а мы… Я спала в коридоре, было очень холодно. Я помню, я замерзала безумно. Или в перегородках между квартирами мы спали, так как наши соседи ушли уже в подвал, там дуло, было уже все без окон, выдувало, и спать было невозможно.

Еще все время бахало-бахало без конца, ночью было 16 попаданий в наш дом. И это все мы чувствовали. Я не знаю, почему мы сидели. Мама не хотела уходить, мама плохо ходит, и мы сидели в квартире. А потом, когда уже попаданий в наш дом было бесконечно много, но еще не горело, мы ушли. Это было уже пятнадцатое марта. 15-16-го марта начали выезжать люди. Появилась какая-то дорога, а то нельзя было выехать. И уже стало меньше людей.

Мы пошли в подвал в красный дом недалеко, рядом, потому что там были лучшие условия. В нашем доме, в нашем подвале не было условий, нельзя было там оставаться. В нашем подъезде вообще не было подвала, и мы пошли в этот подвал.

И потом начали после 15-го марта бомбить все бесконечно. Соседний дом загорелся, наш дом загорелся. И я побежала кошку спасать, потому что она у меня там была… Попугая я не спасла. Побежала, маму отвела в подвал, вещи взяла, какие нужно.

Папе я 15 марта последний раз еду отнесла. То, что на костре приготовила. А с 15-го выйти уже невозможно было, уже очень сильно обстреливали. Папа оставался там. Я до 20-го числа ему ничего не носила. Как только 21-го числа в нашем месте немножечко стало более или менее спокойно, ну как спокойно… Неспокойно было до апреля, даже до середины мая. Тогда к нему пришла, и то – бежала, я не знала, переживала, как он, как вернусь назад.

17-го числа загорелся дом, мы начали его спасать, потом видим: мало людей у нас, не было мужчин и воды не было. Но кто чем мог, начал спасать. И я понимаю, что уже невозможно его спасти, потому что идет огонь вниз. Надо уходить, потому что у нас комендантский час, закрывали люди двери в подвал. И если я где-то останусь…

Некоторые люди все равно остались, героические люди остались спасать свои квартиры. Все спасти невозможно. Выламывали двери в других квартирах. Падало с крыши, падало с балконов и все загоралось. У нас 9-этажка, невозможно было, конечно, ее спасти, потому что все горело, потому что бросили, наверное, не одну бомбу такую, а несколько. Оно все загорелось.

Мы видели, как горит все, Армагеддон, полный апокалипсис. Страшно было ужасно, я не думала, что такое может быть в XXI веке. Мы были оторваны от связи, от воды, от всего, ничего совершенно нет. Ну, то есть мы, как в первобытнообщинном строе оказываемся, что ничего нет.

Люди добывали еду, воду, то есть все, что могли, и мародерили – магазины выносили, но это в начале, потом уже нечего было выносить. А потом, когда оно уже все сгорело, у людей ничего не осталось. Люди в подвале еду какую-то принесли, а потом уже начали голодать, уже пошёл голод, уже у кого что взяли, у кого что осталось, кто поделился, потому что мы, когда готовили кушать, у нас чайничек, мы на всех… Бабушки все сидят, не ложились [потому что] подвал холодный, они сидя спали. И они как-то, не выходя, потому что мы ж не могли выйти даже, это все бомбили, бомбили… и вот этот чайничек, по полкружечки, по полстаканчика каждому мы так разлили, чтобы хватило. Макароны варили – вот так кинули, побежали, потому что это все под обстрелами, это оно такое все прилипшее, макароны все прилипшие. Вот так вот достали, потому что не мешали ничего, вот так разрезали по кусочкам, вот так вот всем положили, этим бабушкам и всем остальным, ну в общем, там смелые люди, которые это готовили. Их несколько человек было, которые под обстрелами готовили еду для всего, получается, подъезда нашего. А потом, когда сгорела наша квартира, у нас ни одной слезинки, мы ни одну слезинку не пустили. Мы посмотрели, ждали.

Дело в том, что 17-го числа уже зашли русские к нам, и в подвал зашли русские, и эти нас уже тогда не выпускали из подвала определенное время. Сказали: мы из Крыма снайперы, из Крыма – вот они представились так. Я еще спросила: как, что вы наделали, что это? Они говорят: «Не переживайте, все будет хорошо. Мы все отстроим, все восстановим, вы только не волнуйтесь. Мы не знали, что у вас полный город людей. Нам сказали, что пустой город». Это они мне лично сказали, вот этот мальчик, я говорю: «Сколько тебе лет?» – «Мне 24 года». Я говорю, ну как, это вы же пришли с оружием к нам в подвал. И они зашли в наш дом, и всех людей они спустили вниз, и когда люди ушли, они начали тушить, а я побежала уже с кошкой со своей к маме в подвал, потому что мама была в подвале. Я же знала, что она тоже переживала за меня. Это уже была ночь, ну шесть часов вечера. В шесть часов мы ложились спать и до шести часов мы спали, то есть люди все спали в подвале с таким фитилечком маленьким, потому что не было ничего.

И потом мы уже когда вышли, мы бегом бежали в шесть часов утра. Какой наш дом, мы вышли и увидели, у кого что сгорело, как сгорело. Никто слезинки не проронил. Представляете? Мы остались живы; вот единственное, что мы остались живы, вот и все.

Ну потом уже началось… У кого какие квартиры остались, перебрались туда, жили в подвале, готовили кушать, где что находили, какую еду, выживали. Потому что уже на 17-м микрорайоне пришли… 20-го марта пришли, 20 числа уже было поспокойней, и я пошла уже к папе. Иду и смотрю: он живет на седьмом, а верхние этажи все сгоревшие, в них тоже было попадание, все сгоревшее. Я не могу посчитать, у меня не хватает сил посчитать. Его этаж седьмой, или какой сгоревший, или восьмой?

Я бегу… Подбегаю уже в подъезд к нему, а там русские солдаты в подъезде. Я говорю: «Вы не знаете, на седьмом этаже старик был. Где, что с ним?» – «Не знаем мы никого, не видели мы ничего, не знаем, без понятия». Я говорю: «Можно мне?» Они разрешили подняться.

Я подымаюсь, смотрю, стучу. Не сгорела квартира, целая, не сгорела. Стучу. Он выходит. У него вот так вот одна фуфайка, вторая… ну тоже окон нет. Я говорю: «Папа, ты жив! Что такое?» Да, говорит, я ничего не понял. Просидел он в кладовке большое время. Что он кушал, я не знаю. Ну что там у него? Мы ему оставляли консервы, и все. Была какая-то еда, консервация.

Говорит, что с восьмого этажа уже все этажи сгоревшие оказались; он на седьмом, а выше все этажи сгоревшие. Он говорит: «Слышу: потолок сыплется, люстра упала, то упало… я сижу». Он не спускался вообще, горит все, он не спускается. Дело в том, что он не видит, он слепой у меня, понимаете, и он не захотел идти ко мне. Вот в чем дело. Он старый человек. Оказывается, на восьмой этаж прилетело несколько попаданий с одной стороны, и с этой стороны было попадание, и там все начало гореть с восьмого и пошло: девятый, десятый, одиннадцатый. Они все загорелись, но огонь не пошел как-то туда вниз, на седьмой!

Я ему принесла еду, но он все также не пошел никуда, он остался у себя. У него окна разбились, но не так сильно, одна комната у него нормальная осталась.

Когда мы вышли и шли через Новоселовку, столько было разбитых домов, столько лежало людей по дороге… Был шок. И люди вывозили вот так: «Мы на Запорожье едем, садитесь, поехали». А как я поеду? Я бы с удовольствием уехала, но у меня родители. Ну как? Невозможно. Я не могу их бросить, не могла бросить в такое тяжёлое по крайней мере время.

Вы знаете, в Мариуполе люди, которые выжили, это случайно выжившие люди, потому что ты не знаешь, ты можешь умереть в любой момент, ты не знаешь, там же бомбили все время. Да, как говорят, бережёного Бог бережёт, и надо беречься, но есть счастливчики, которым повезло, а есть, - которым не повезло. Погибло очень много людей у нас.

Мы хоронили людей возле подъезда. Загорелось. Помню, женщина у нас сорвалась с девятого этажа, загорелось – попала туда бомба, загорелось, и у нее заблокировало дверь от взрывной волны, и она не могла выйти. Она кричит: «Я не могу выйти! – кричит нам – Помогите! Спасите!» Она на 9-м этаже, везде огонь этот. Мы говорили: перелезай, что ты делаешь? Но она уже все, она горит, у нее не выдержали руки. Она пыталась перелезть на восьмой этаж по решёткам лоджии, и у нее не выдержали руки. И она упала прямо на глазах на наших всех.

Люди очень многие умирали от нехватки лекарств, медицинской помощи. И которые погибли, они лежали вначале просто на улице, а потом мы их положили на парапет, а потом мы их похоронили. Похоронили возле дома, потому что уже начало теплеть, это уже было конец марта или апрель, по-моему. Мы их похоронили в апреле, даже, наверное, уже я не помню точно.

А так – бомбили все время. Особенно когда бомбили «Азовсталь», это было невыносимо вообще находиться это все время. Это бесконечно. Бесконечно проходили эти обстрелы, это все через нас летело, через наш дом. Невозможно было. 

Я уехала уже позже. Я была под оккупацией, я стояла в этих очередях и на «Фениксе» на «гуманитарку», чтобы выжить, чтобы как-то жить. И вывозили меня волонтеры, большое им спасибо. Это все бесплатно было, всех разместили в Запорожье, все предоставили, то есть сервис был очень хороший.

По-другому совсем чувствую жизнь, потому что материальная сторона оказалась вообще неважна, важны человеческие качества. Душа человека, отношение друг к другу очень важно, потому что люди стали… Все было видно в тяжёлой ситуации, человека видно – помогает, не помогает. Мы сразу поняли, кто есть кто. Мой сосед продавал мне муку по 100 грн за килограмм, когда еще мы тогда были… У меня не было муки, чтобы хлеб испечь. Мы приехали, не могли наесться хлеба… Чтобы лепешки эти лепить и жарить на костре, у меня не было муки… Но так как хотелось хлеба, сосед говорит: «Давай сначала двести гривен за килограмм». Я поторговалась. Это мука, которая в супермаркете 30 грн стоила – вот он мне эту муку продал. Я поторговалась – за 100 грн килограмм. Вот такой у меня сосед получился. 

А были те, кто, наоборот, оказались прекрасными людьми, помогали, отдавали последнее. В тяжёлой ситуации человека сразу видно, что за человек, поэтому ценности, конечно, поменялись. Мы переосмыслили, что материальная сторона совершенно не важна. Вот это все, видите, как можно быстро потерять, раз – и все, и испарилось, уничтожилось.

Даже жалею, что не писала дневник. Сейчас очень много уже забывается, надо писать каждый день… Потому что каждый день, как испытание было, каждый день что-то происходило, каждый день какие-то события…

Но я была очень активная в нашем доме; бегала, искала, ходила. Мне говорят: «Ты бесстрашная». Ну, а куда деваться? Мне надо было выживать, надо было выживать моим родителям, надо было, чтобы как-то… И помогала другим людям в нашем доме. Я многое уже забыла. И это очень важно, чтобы люди знали, писали свои истории, и чтобы потом, в дальнейшем, вспоминали об этом.