Детей начала брать, [когда] мне было 26. У нас их с мужем 14 человек. Уже 10 взрослых, а последних, маленьких, взяли как раз перед войной. Мы взяли троих в августе и Надюшку взяли в декабре, и как раз начался Майдан и в скорости война.

Дети выросли, ещё силы есть, почему кому-то не дать ещё семью? Потому что время очень тяжёлое. У меня мамка, когда выходила из детдома, их обеспечивали и жильём, и всем. Сейчас дети выходят после детдомов – ничего нет. Старшие дети с нами общаются, у нас уже 12 внуков.

У меня старшие все почти с проблемами были, ни одного здорового ребёнка практически не было. Или тубинфицированный, или рахит, или псориаз, или энурез. У каждого что-то было. У меня мальчик-инвалид вырос, у него коленка начинается от бедра, нога короче другой наполовину. Ему уже 26 лет, он был лежачий тогда. Сейчас у него семья, дочка. А так бы ему грозил пожизненный дом инвалидов.

Когда я брала дочку, говорили, что это ребёнок-растение, что она не будет развиваться, что у неё умирающий мозг, что она не будет ни ходить, ни говорить. Она нормально общается. В семье мы не чувствуем, что у неё какие-то особые проблемы. Она обыкновенная, всё понимает, всё может попросить, всё делает. Бывает, просто в силу характера и заболевания может нервничать немножко, надо к ней найти такой подход, чтобы успокоилась, и всё.

Когда война началась, было очень тяжело. Мы только переехали в дом, который купили буквально перед войной. И единственное, что мы успели, это провести воду. А ремонт не успели сделать. Потом то света не было месяцами, то падало тут рядышком.

На это надо было и день, и два потратить. А как можно бросить таких детей, тем более в такое время?

Люди помогали, как могли. Мы с огорода собрали, что могли. Очень большое спасибо – Горловский центр реабилитации мне очень сильно помог. Мы посещали этот центр. И конечно, большое спасибо Фонду Рината Ахметова. Я получала помощь. Для нас это очень много значило, практически мы выживали за счёт этой помощи. И не только мы. Сколько пенсионеров, одиноких.

Мы хотели, чтоб хозяйство было своё, чтоб поближе к природе. Нам понравилась здесь местность, очень хорошая. Мы купили этот дом. Он, конечно, такой не был до войны. Света не было месяцами. Тут всё полопалось от взрывов. А дом тёплый, хороший, большой, детям места хватает. Сад посадили, растёт, всё упорядочили. Единственное – нам нужен мир.

Дети у нас не напуганные. Во-первых, мы говорили, что это гроза, дождь где-то идёт. Когда они начали более-менее понимать, что это не гроза, мы им объясняем, что да, идёт война, стреляют. Ну уже, то ли наша это заслуга, что они резко всё не воспринимают, то ли они уже привыкли ко всему. Только если где-то сильно рядом [стреляют], они пугаются. Обычно после шести начинаются перестрелки.

Ведём обыкновенный образ жизни, кормим детей, играем с детьми. Если сильно стреляют, Надюшка, больше пугается, поэтому я сплю с ней. А остальные детки нормально. Если сильно стреляют, тогда мы садимся вместе, пытаемся какие-то сказки рассказывать, какие-то стишки. Пытаемся их отвлекать.

А куда спрячешься? Допустим, в погреб. Где гарантия, что в этот погреб не будет прямого удара? Никакой погреб от этого не спасёт. Поэтому лезть в погреб – какой смысл? Ты ж не знаешь, куда оно прилетит. Поэтому мы в погреб не прячемся.

Мы пошли в 1 класс, неделю отучились, а потом детки пошли в школу на первый урок и школу обстреляли. Вытаскивали детей через окна, потом их по домам позабирали – и наша учёба закончилась. Поэтому мы без школы. Надеемся, что, всё-таки, может, дай Бог, война закончится. Троим деткам надо в школу идти.

Дети все ждут мира, ждут лета, чтоб можно было куда-то пойти спокойно. Сейчас свободно никуда не пойдёшь, ни на природу, ни в лес. У нас полянка была, мы туда выезжали. Они это помнят. А сейчас на полянку не пойдёшь.