"Я тянула дерево и натолкнулась на разорванного человека"

Лилия Малицкая в мирные временна возглавляла Фонд развития Мариуполя. При участии фонда были реализованы десятки проектов, в том числе «Уютный двор» и реконструкция театрального сквера.

С самого начала войны Лилия видела, как родной и любимый город стремительно разрушается. Повсюду гремели взрывы, пылали дома, гибли люди.

Выживали сообща с соседями, старались друг друга поддержать. Еду готовили на костре. Однажды во двор прилетела мина – погиб сосед.

Древесина была на вес золота. Люди рубили деревья, собирали щепки. У Лилии до сих пор перед глазами жуткая картина, как она тащила дерево для костра и наткнулась на разорванного снарядом человека. Когда уже не было сил оставаться в Мариуполе, решила уехать, поэтому она считает, что виновна перед теми, кто там остался.

Война началась с телефонного звонка. На рассвете позвонила подруга из Киева со славами:

И в этот день было уже первое сознание того, что бомбят не только Киев. Уже пошла Сартана, а учитывая такую специфику, что живу я на двадцатом микрорайоне, и получается, мой дом, он стоит таким образом, что он открывает огромную часть города, поэтому все первые пули, выстрелы, взрывы, то есть наш дом это все хапал и доносил до наших ушей.

Первые дни мы старались помочь тем, кто уже остался без дома, тем, кто был в TERRASPORTе, в частности туда привезли сартанцев. И в мирной жизни, до войны у нас было хобби. Мы очень любили природу, мы ездили на рыбалку, мы любили собирать грибы и, естественно, у нас было снаряжение: там матрасы, спальники. И это первое, что мы собрали и унесли в TERRASPORT, ну, с продуктами, которые были на тот момент, потому что я помню, когда мы возвращались, а я думаю: у нас в доме нет хлеба. Ну как-то мы его особо не ели, и тут он закончился совсем. И я думаю: «Надо купить хлеб».

22 марта я попробовала первый раз хлеб. Первое. Мы когда выбирались из Мариуполя, я благодарна тем друзьям, к которым каким-то чудом смогла дозвониться и которые мне сказали, что мы тебя ждем в Запорожье. И они, в принципе, сказали, что тебе нужно сначала добраться до Бердянска. А вот там была уже связь, и они помогли. А нас устроят через волонтеров, где мы провели еще сутки в Бердянске. И вот в Бердянске мы тоже первое, что хотели купить, это купить хлеб. Но оказалось, что хлеб в Бердянске тоже купить было невозможно. Ну вот эти волонтеры, которые, спасибо им, нас приютили, у них был хлеб, и это, наверное, самое вкусное, что можно попробовать. Как я говорила, первые дни мы пытались помогать, ходили помогали продуктами, а вот… Но в один из дней, это буквально было… Я сейчас путаюсь уже, конечно, в датах.

И, наверное, это был самый большой страх, который я испытала тогда впервые, потому что у меня было одно желание –это прибежать в свой… в свою квартиру, взять забиться в угол и сидеть, и никуда не выходить. И тогда, в принципе, мы так и сделали, то есть вот этот страх, он меня сковал, и я помню, что я пришла домой, я не могла себя заставить сделать шаг и выйти за порог. Вот это первое чувство, которое чувство страха, да, которое я очень сильно испытала. А я помню самолеты. Это самое-самое страшное, наверное, после «Градов», «Ураганов». Не знаю, чем там нас бомбили. А вот когда летел этот самолет, а наш дом шатался, он просто вот шатался, как свеча горящая. А выживали… Чем мы выживали? Какие-то первые запасы воды мы успели сделать, но мы понимали, а и самое…

Когда город уже ушел во мрак, было видно огроменный факел, а это, как я понимаю, газопровод перебили, и огромный факел. Я даже не представляю размеров этого факела, потому что он где-то горел на левобережье, а ощущение из окна было, что он горит где-то рядом.

Этот факел освещает весь город этому самолету, это вот-вот-вот… Какое-то чувство… Я все время боялась, что потушите этот факел, потому что весь город для этого нелюдя, который был там наверху, в принципе, весь город для него, как на ладони. И вот это был первый страх. Я понимала, что с газом дела будут плохи, а день там, два, сколько… Буквально через… на вторые сутки, по-моему, факелов стало уже два, и тогда я поняла, что газа в городе уже не будет. И буквально на следующий день уже не было ни газа, никаких коммуникаций, понятно, вообще полностью, и осталась только вот эта тишина. А когда переставали стрелять или летать самолеты, сбрасывая бомбы, и вот эта тишина. Наверное, это был второй сильный страх, потому что ты не понимал, чем эта тишина может закончиться.

Мы жили на седьмом этаже, это практически ну угловая квартира была с видом, я же говорю, с видом… Открывала всю Новоселовку, открывала весь центр города, открывала часть Ильичевского района, ну и где-то мы видели еще и левобережье, поэтому на наших глазах…

Вот это было тоже страшно, то есть страшно оттого, что это бессилие, ты ничем не можешь помочь, ты абсолютно не можешь… Ты видишь, как убивают, как… как просто беспощадно по-зверски, по-звериному бомбят жилые города, бомбят все. Чем мы выживали? А у нас были крупы, конечно, у нас был рис, была гречка, немножко было воды. Но вопрос в том, что это негде было приготовить, потому что так получилось, что одним из первых домов была разбитая 14-этажка, которая находилась рядом с нашим домом. Ее разбомбили, так что все уцелевшие жители этой 14-этажки, двенадцати или четырнадцати… они все переместились в наш подвал от мала до велика, а в подвале было настолько много людей, что… если честно, я один раз туда спустилась – и мне стало страшно.

Поэтому все эти дни я наивно считала, что правило двух стен меня убережет, и вот эти вот две стены в своей квартире – это, в принципе, и стали таким вот укрытием, в котором мы провели все время. Да, в наш дом были попадания. Это было в тот момент, когда люди уже начали разжигать костры и готовить еду, и в это время просто ниоткуда прилетело. Прилетело так, что выбило полностью две квартиры и, к несчастью, убило человека, который… который просто шел с одного подъезда в другой. И я помню, что в ужасе разбежались люди, они просто забежали в подъезды. Весь этот костер, он, естественно, погас и все то, что они готовили, оно как осталось там, на этом костре, так как пролежало три дня так, как тело этого человека. Он лежал под подъездом, а потом его перетащили его уже в щитовую, недалеко была щитовая. Вот тогда было минус 12 градусов мороза, поэтому никто же не понимал, сколько это может продлиться.

А тогда еще было телевидение, понятно, что новости мы не прекращали смотреть ни на минуту – тот источник информации, который у нас был. Но после того, как это все просто пропало, мы уже просто мечтали в тишине между бомбежками и сидя между своих двух стен, потому что выходить было в общем-то опасно, потому что пять минут тишины, и снова...

Сегодня, конечно, понимаешь, что ей пока не видно конца, но на тот момент были совершенно другие настроения. Мы считали, что уже идет вот здесь помощь из Европы. Ну там, конечно, Украина уже в Евросоюзе, и вообще там уже самолеты и все НАТО за нас и уже на подходе. И вот-вот, и сейчас будет уже второй этап, будет освобождение Мариуполя. Но, к сожалению, на сегодня пока этого не произошло.

Чем мы питались? Учитывая, что костров было очень мало, деревья были на вес золота, мы тоже ходили, мы рубили деревья, мы их собирали, мы их притаскивали, мы их складывали. У нас, в нашем подъезде находился раньше ЖЭК, и вот в этот ЖЭК перешла часть людей тоже из 12-этажки и часть моих соседей с 9–8 этажей, где, как они говорили, находиться совершенно невозможно. Хотя я понимала, это так же невозможно, как и на 7 этаже, потому что ощущение были абсолютно у всех одинаковые. И вот они были перешли туда, и мы ходили точно так по морозу, искали эти деревья, тащили их. И когда ты выходишь за периметр даже своего двора, ты понимаешь, сколько смертей вокруг. Тогда мы увидели тела, которые просто лежали по улицам, по тротуарам.

И был такой очень страшный эпизод во всей этой истории. Я увидела дерево, оно было… я вижу, что его скосило там снарядом. Я начинаю его тянуть, потому что я понимаю: чем больше дерево, тем лучше будут гореть дрова. Я начинаю его тащить, а оно не поддается. После этого я услышала крик мужа, который говорит: «Лиль, не смотри!» Но «Лиля, не смотри» – это было равносильно тому, что я должна была смотреть во все оба широко открытыми глазами.

Я вообще миролюбивый человек, но чувство ненависти, оно со временем как-то нарастает-нарастает, наверное, потому что война продолжается. Мы начали выходить, когда уже в нашем районе бомбежки прекратились, а мы начали выходить за водой, а источником воды для нас был детский сад. В детском саду никто не понимал, какая это вода, жидкая и … ну в общем-то прозрачная. Мы спускались… Это была огроменная очередь, потому что густонаселенный 20-й микрорайон, и в этот детский сад для того, чтобы набрать эту воду, нужно было спуститься в подвал. Мы не понимали, куда мы идем. Мы видели – люди несут откуда-то воду. Мы держались на запасах воды, то есть стакан воды в день. Это все, что мы могли тогда себе позволить. И эту воду по стакану… мы в общем-то как-то на своей продержались. Ну потом нужно уже было идти искать воду.

Я помню, что, когда мы вошли в этот подвал, технический подвал, было месиво грязи, глина жидкая с потоком воды. Когда мы оттуда вышли, мы вышли оттуда по колено в грязюке, грязные. Но я помню, насколько проявлялась человечность даже в таких местах, то есть пожилые люди, которые пытались с какой-то баклажкой туда зайти, их все останавливали и говорили: «Не надо, не надо, пожалуйста, стойте. Не идите, не надо упадете, ударитесь». И вот все вот так друг другу помогали, набирали воду, по цепочке ее передавали.

Вот поэтому вот такой утренний кофе мы себе готовили. Потом, рядом частный сектор, о котором я упоминала, восемь лет мы в этом частном секторе снимали гараж, и в один из дней мы пошли посмотреть вообще, что там происходит. Здесь мы узнали страшную историю о том, что были погребены два дома, и деток вытащили, но поскольку это частный сектор, у них горели костры. Вот мы взяли свою воду, мы понимали, что мы взяли термос, взяли свою воду и пришли. А вдруг нам повезет, и мы попадем на огонек? И мы попали на огонь, там мы первый раз закипятили воду. Я не помню, какое это было число, я помню, что над нашими головами все время летели снаряды, а они взрывались где-то очень рядом.

Я не знаю, это был какой-то эмоциональный подъем. Я вспомнила ту дату. Это было 6 марта… это было 6 марта, и тогда мы впервые принесли термос кипятка, и когда мы поднимались вверх, наши соседи, они как раз вынесли стулья на площадку, и они там сели все на площадке, и там я увидела Машу, и как всегда, улыбнулась и сказала: «Привет». Я вернее даже с ней познакомилась: «Привет». Она сказала: «Ты что, здесь живешь?» Я сказала: «Да». Мы тогда угостили всех соседей кипятком. Мы его делили, это не были огромные чашки в 350 миллиграмм, но это были чашки горячего чая, кофе – кто что хотел. А вот Маше мы сделали большую чашку чая, и у меня оставались печенья, самые большие простые печенья к чаю. Я вынесла эти печенья, и шоколадка. У меня лежала шоколадка, которую я не могла почему-то… мне хотелось съесть, но я не могла есть, я ее берегла для Маши.

Это был еще один шок, когда ребенок, который тебе рассказывает: «А ты как спишь? А я сплю в сапожках, я сплю в курточке, я сплю в шапочке, и ты знаешь, мне тепло. Я укрываюсь двумя одеялами, но пока не летит самолет, а когда летит самолет, тогда вылетает подушка и тогда я просыпаюсь». Были ее рассказы. Но когда я вспоминаю Машу, правда, это такой лучик света во всей этой истории, потому что этот ребенок, он не знает, что такое унывать. Несмотря на все страхи, она всегда держалась оптимистом, всегда была приветливая и говорила: «Привет. Я снова рада тебя видеть».

Конечно, когда мы уезжали, то все-все-все, что было съестное, я не помню даже что, я помню какие-то банки варенья, мед в банках, не говоря там уже о крупах, всем остальном, я это все отнесла соседям, а они не хотели брать, они просто это не хотели брать: «Вы же приедете, и вам будит надо». Говорю: «Когда мы приедем, все уже будет, мы все привезем и вам, и себе». Сегодня я чувствую себя в какой-то степени даже виноватой, предателем по отношению к тем людям, которые остаются в этом холоде, голоде, в бомбежках, в страхах.

Страх и отсутствие какой-либо информации. Просто ты жил в информационном вакууме, и я когда где-то в соцсетях увидела вопрос: «А когда вы вернетесь в Мариуполь, что бы вы первым делом хотели сделать?» Я вот знаю, что я хочу сделать. Я хочу обнять всех своих соседей и Машу, конечно Машу, это солнышко, потому что так, как мы сдружились, помогали, так, как делились всем, что у кого было… Я не знаю, знали бы мы так друг друга, если бы не эта страшная война. Самая большая моя боль на сегодня – это моя подруга.

Я не знаю, нет, наверное, человека, который не видел фотографию дома на проспекте Металлургов 47, где нет двух подъездов, части дома и висит украинский флаг. Вот эта часть дома, которая обрушилась, это квартира моей подруги, самой лучшей моей подруги. Знаете, у каждого в жизни есть подруга, как воздух. Она могла уехать, дочь ее хотела вывезти, но что-то остановило сына, он сказал, что если мы поедем (какой-то страх на него напал), если мы поедем, нас убьют по дороге, и мы останемся дома. И она сказала дочке уезжай, а сама осталась с ним.

Буквально на следующее утро она позвонила и сказала: «Нас забирай». Это было в то время, это было 16 марта, когда у нас не было связи, ничего этого. Мы сегодня уже знаем эту историю. Она сказала, что мы готовы уехать, приезжай за нами, а дочь уже была в Бердянске. Она вывозила своего сына маленького, и она поехала за ними, и в это время грузовой… какая-то военная, по-моему, машина, я не помню, что-то, по-моему, военное ударяется и разбивает ей машину. И она остается без машины, и она не может за ними приехать в Мариуполь. Вечером начинается обстрел, а утром этот дом рухнул. Я не знаю и гоню от себя эту мысль.

Я тот человек, который пока не готов принять, я пытаюсь ее искать как могу. Я пока не нашла ее, но я не теряю надежды. Я не знаю. Ну то есть я не знаю ее судьбу и судьбу ее сына. Боль, ужас, ненависть ко всем, кто это сделал, и желание восстановить. Вот просто желание, все. Я раньше все время думала, что желание все вернуть назад, а сегодня я не знаю, а нужно ли делать город таким, каким он был до войны.

Мне трудно что-то говорить о Мариуполе, потому что мне казалось, что так, как люблю Мариуполь я, Мариуполь не любит никто. Я могла о нем говорить часами, и очень много коллег приезжали на те же тренинги, и они приезжали из разных городов, и я их знакомила с Мариуполем. Я их постоянно знакомила с Мариуполем. Гордилась, меня просто распирала гордость рассказывать то, чего город достиг за какие-то шесть лет. Мне нравилось рассказывать о каждом нашем достоянии, которое я сделала, я обожала рассказывать о наших уютных двориках, о вовлеченности наших людей, потому что «Уютный двор» – это была одна из базовых программ, которую начинал фонд, а потом ее продолжал уже муниципалитет в более расширенном виде. Да, это была такая программа, но все проекты и программы, которые делались фондом, они были не просто дать людям рыбу, мы старались им дать людям удочку.

Мы старались дать что-то базовое, но для того, чтобы у людей была возможность все это дальше развивать самим, чтобы воспитывать это чувство ответственности.

И это была такая одна из отличительных особенностей. Все проекты, которые были либо с участием фонда, либо придуманы фондом, они были именно об этом, включая даже наши праздники. То есть мы старались так, чтобы те же праздники – День Европы, чтобы человек пришел не просто посмотреть, а чтобы он нашел что-то по интересам и вынес оттуда что-то полезное. То есть мы на протяжении всей жизни это было … вот то, к чему мы стремились. Поэтому очень больно мне видеть сегодня театральный сквер, наверное, больнее потому, что в свое время я была одним из координаторов этого проекта, и в частности, работала с проектантами, с которыми постоянно в контакте и ну, конечно-конечно, когда все, во что вкладывалась душа, все что ты любил, все чем ты дорожил, просто в один миг кто-то решил, что он вправе у тебя отнять.

Это безумная боль. Это безумная боль и это гнев. Это гнев и желание, чтобы сторицей им все вернулось. Все, что они сделали нам. У меня сейчас такое ощущение, что я вообще ничего не сказала. Это, наверное, ощущение каждого, кто говорит о том, что с ним было в Мариуполе, что он пережил, то, что он чувствует сейчас. И никто из нас не может раскрыть весь тот океан как своих эмоций, так и своих переживаний, как та капля, которую мы можем донести. Это всего лишь капля.