"В плену меня просто убивали, смешивали с землей…"

Преподаватель МВА, бизнес-консультант Олег Москаленко во время широкомасштабной российско-украинской войны смог вывезти семью за границу. По возвращении домой попал в русский плен. Его избивали и пытали, а затем в наручниках бросили замерзать до смерти.

Из-за обморожения и травм он потерял несколько пальцев и часть стопы. Двое суток пролежал в яме, а потом – в погребе. Выдержав бесчеловечную пытку, Олег, благодаря такому же как он пленнику, чудом остался жив.

Мне казалось, это было как в сказке. Да, потому что это то, чего никогда не может быть, потому что я сам вообще-то по образованию инженер, аналитик, бизнесмен, в конце концов, и ни в каких моих прогнозах, расчетах такого не могло быть, потому что не могло быть. И честно говоря, когда начались обстрелы, это было какое-то дежавю, я просто не мог поверить, что я нахожусь именно здесь, и именно это происходит со мной.

Мы как раз были в собственном доме, буквально за несколько дней, когда начались реальные обстрелы, а мы еще приютили друзей, потому что они начали бежать из Киева, уезжать. И это было что-то невероятное, когда начинаются обстрелы между ВСУ и оккупантами, это все, а ты стоишь между ними, это было что-то невероятное, особенно когда начали падать мины и разбивать дома.

Мы жили только новостями, смотрели, что происходит в Украине, еще раз повторюсь, этому никто не верил.

Мы приютили наших знакомых из Киева и думали, что будут какие-то события в Киеве, а у нас будет все тихо, но мы глубоко ошибались.

Четвертого числа нас был целый городок, это около 300 жителей. И наступил тот момент времени, когда две мины прилетели именно в нас, в два дома — в секунду от дома ничего не остается. Причем у нас были какие-то… у нас было какое-то представление: ну начинается обстрел, мы можем добежать до погреба, там засесть и, в принципе, там пересидеть. Но на самом деле это все не так, потому что при минных обстрелах мина просто прилетает, ты ее не слышишь, не видишь — и дома нет. Мы организовали охрану нашего городка (еще раз повторю), это где-то около 300 домов, ну и там куча людей. Но когда начались прямые прилеты на городок, благо, это было без жертв. Но когда я увидел, что такое прилет 120-миллиметровой мины — ну ничего, от дома ничего не остается, я принял решение, что мы должны уезжать.

В этот момент времени в доме был я, моя жена, младшая дочь (старшая дочь — она живет и работает в Арабских Эмиратах, поэтому мы были втроем), и наступил тот момент времени, когда вот взорвался дом. Я пришел домой, а я тогда обеспечивал охрану городка, я пришел домой и сказал своим девочкам: «Собирайтесь, мы там, мы уезжаем».

На следующее утро в 9 часов полгородка собралось уезжать, но как раз моя машина и еще 10 соседей — как раз со мной еще 10 машин — мы были первыми, выехавшими на Житомирскую трассу. Ну это… что это было… Я не знаю, с чем это сравнить. Вся дорога была… (Тогда уже работали «Байрактары».)

Цель моя была — вывезти семью, потому что я хотел, чтобы жена с дочерью, они выехали за пределы Украины. Они уехали в Польшу, я принял решение возвращаться назад, потому что и по вопросам бизнеса, по вопросам обороны — куча вопросов, здесь просто куча вопросов, и на меня много завязано людей. И я стал возвращаться назад. Обратная дорога, она заняла много времени, назад я заехал во Львов, к своим друзьям, потом я заехал в Хмельницкий.

Между селами Ясногородка и Мотыжин я был сам за рулем автомобиля, я был в штатском, я был как гражданское лицо. Я проехал село Ясногородку, оно как раз было после обстрела, кстати, есть новости, что в Ясногородке был или ракетный обстрел, или что.

Я из Ясногородки повернул по навигатору на Мотыжин, и буквально где-то между этими селами (я сейчас не могу сказать точно) я спускаюсь с пригорка, поднимаюсь и вижу поваленные деревья лежат, с одной и другой стороны, причем друг на друге.

Я, честно говоря, на русском языке «не сообразил», я думаю, ну мало чего они упали, я сейчас подъеду, их объеду и поеду. Когда я подъехал к ним и затормозил, с левой стороны поднимается человек, одетый в зеленое. Это уже был оккупант, это была диверсионная группа, и в этот момент, когда он: «Эй, вылазь», — я уже не помню слова, смотрю, что у меня от левой стороны до правой, возможно, это моя картинка мира…

Военные воюют с военными, если ты гражданский, ты не имеешь никакого отношения, меня просто под прицелом держат эти люди справа налево. Понятно, что команда была выйти из машины — я вышел. Меня положили прямо на землю перед машиной, я пролежал где-то часа полтора. Они полностью прошмонали машину, то есть полностью осматривали машину.

Я вообще там все время в национальной символике, есть у меня там украинский флаг на плечах, написано «Украина», все эти вещи.

Когда они полностью осмотрели машину, у меня был там же украинский флаг. «А что ты, бендеровец, а что ты тут вот это там понадевал на себя?» И так далее. Когда они все это проговаривали, представьте себе, что это происходило просто с избиением, тупым избиением, пока они досматривали там, обыскивали машину. Безусловно, там ничего не было, кроме моих там собственных вещей.

Через час или час с чем-то они меня подняли под руки, надели наручники, с этим мешком они начали меня вести. Разумеется, там никто не обращал на меня внимания. Я потерял свои кроссовки, в которые я был обут, то есть они просто снялись, и понятно, что там никто не поднимал, причем, что это все происходило при постоянном избиении. Когда уже меня эвакуировали в Германию, я увидел свою фотографию — я просто сам себя не узнал, потому что я был синий.

От макушки и до пяток на самом деле, как оказалось. Провели таким образом, я думаю, я оцениваю километра три и с избиением.

Ну это все не доходило, меня бросили в яму земляную, где-то метра два глубиной, и перед этим, разумеется, меня там избили. То есть, вот ты стоишь с мешком на голове, с наручниками сзади, и тебя просто бьют, вот просто тупо убивают, после этого бросили в эту яму. Соответственно, я был гол, ну какая там майка была, и был босой.

Это были еще морозные ночи. Это завершилось примерно такими вещами: на руке мне ампутировали какое-то количество пальцев, на другой руке тоже укоротили, а по ногам (я не буду показывать ноги), просто мне поверьте, по ногам мне тоже ампутировали одну треть стопы, ее сейчас нет на одной ноге, а на второй ноге, скажем так, не все пальцы. Я с операции, меня буквально только вчера выписали, потому что я не смог…

Но двое суток я провел… вот, вот, буквально в яме ты лежишь скрученный, как калачик, избитый. После двух суток меня достали, и я не знаю, на какой технике, потому что все время на голове что-то было. Перевезли меня и бросили в погреб, буквальный погреб, где внизу была вода. Это уже мы оценили после этого еще с двумя ребятами.

Понятно, что там никто не кормил, понятно, что это охранник там с утра открывал, смотрел: есть ли количество тел, на месте ли, и там закрывал. Количество людей, их там было 12 человек, я пересчитал, когда еще сидел в машине. Это была, ну, с военной точки зрения, это была стандартная диверсионно-разведывательная группа, то есть они были вооружены гранатометом, пулеметом и там автоматами. И я определенно не знаю там их целей, но с того момента, самый начальный момент, это были интернациональные отряды, там были и бородатые, и не бородатые, и русские, и нерусские, и так далее. То есть сказать, что это там были «кадыровцы», или не «кадыровцы», или кто-то, я не могу сказать.

Это была российская диверсионная группа, состоявшая из разных национальностей. Я могу сказать так. В течение двух суток, пока меня держали в яме, меня периодически доставали на допросы, часть мне прямо там в яму говорили. Допросы вели россияне, ну, потому что там буряты, или «кадыровцы», или кто-то другой…Я просто сам служил в советской армии, и я знаю, что там такая разная национальность.

Допросы вели исключительно россияне, поэтому это были корректно заданные вопросы, они были абсолютно логичны, они преследовали какую-то цель. Другой вопрос, что я каждый раз там, как правильно сказать, мне все время не верили, то есть там… Они говорят: «Ты служишь в армии?» Говорю: «Да нет, я не служу, я вот просто, как вы меня видели…»

Они спрашивали, в каком подразделении ты служишь, а ты на самом деле снайпер, а когда аргументов у них не хватало, они говорили: «Ты вообще бандеровец. Что у тебя там, что это ты нашивки надевал, что вы там, сволочи, себе придумали, вот мы вам там, типа, счастье и свет несем, а вы, что вы себе тут творите».

То есть они, если сказать на украинском языке, они сами накручивали себя, спрашивая что-то; получая там ответ, который их не удовлетворял, они просто избивали. Если вы спрашиваете, чем там избивали? Просто били тупо прикладами автоматными и пулеметными.

Особенно когда я лежал в яме, там в самом низу, вот меня просто смешивали с землей, я тогда не мог понять.

Говорю: «Слушайте, чего вы меня бьете?» Меня тупо убивали, то есть им там было без разницы, что я буду говорить, ну и все такое, то есть они просто тупо убивали. А для меня в моей картинке мира это вот не складывалось.

И так далее, и так далее. Ну, где-то так.

Наручники так никто и не снимал, мне уже в Германии делали, зашивали здесь швы, потому что у меня даже кожа на руках отмерла, и просто здесь вырезали, и просто зашивали… И после этих нескольких дней нас бросили в другой погреб. В другой погреб добавили еще одного парня — нас уже стало четверо. Там были какие-то деревянные колоды, я уже не мог сам ходить, я не мог ступать на ноги, ребята меня просто туда клали, ребята меня просто поили. Я от силы день там лежал, еще б там прошло несколько дней.

Но что я забыл сказать сразу, что в первый день, когда меня брали и посадили в земляную яму, мне пальцы все порезали. Это было просто издевательство, ну это так выглядело там: «А-ну, рассказывай, где там стоит твое подразделение»; или там: «А ты скажи нам, ты, наверное, снайпер». Говорю там: «Отстаньте от меня, я гражданский человек». И они, допрашивая меня, просто резали, резали пальцы. Ну, если в жизни прямо там, поперек, если в жизни там изрезано — перемотал, и как-то там заживает, то тут понятно, что это все было грязное, я был в земле.

И когда я уже находился в погребе, у меня эти руки начали гнить, они стали просто вонять. Говорю, ну, говорю: «Руки уже воняют, — говорю, — или выпустите, или что-то сделайте с нами, потому что, — говорю…» Ну, и соответственно, боль была такая, я не знаю, что произошло, я не знаю, какое там было настроение и так далее, ну где-то через полтора часа возвращаются два оккупанта, они берут меня под руки, берут еще одного парня (его зовут Паша, Павел), они нас двоих сажают в какое-то транспортное средство, начинают везти. Километров примерно 30–40 они нас куда-то завозили.

Ну завезли они нас в самый что ни на есть лес, я даже на сегодняшний день не знаю, где мы были в лесу, где и вправо, и влево ничего нет, то есть это просто дикий лес, они просто бросили нас в лесу. Это было уже после обеда, часа 4–5, и оттуда мы просто сами не выбрались.

Пришли в себя. А он был здоровый, он мог идти, все там делать, а я не мог идти, то есть я уже физически не мог идти. И он моложе меня, он так постоянно с уважением ко мне. Постоянно воды мне давал попить, потому что я сам не мог, и он так уважительно, а уже были и руки не те, и ноги. И говорит: «Олег Александрович, давайте попробуем идти».

Мы прошли где-то метров 900, ну, может, до километра в одну сторону. Я понимаю, что не могу идти, вот просто, то есть я не могу ступать, потому что ноги были отморожены.

«Давай ты меня оставляешь здесь, в лесу. Выйди к людям, и потом ты за мной вернешься».

Ну, а он говорит: «А если это будет завтра утром?»

Я говорю: «Паш, все равно я не транспортабельный, — говорю. — Давай как у тебя получится». Это нам просто Бог над нами был или что там было…

Он говорит: «Ну хорошо, я начну».

Он в километрах в трех или пяти от нас нашел домик лесника. Это совершенно маленькое помещение, но в чем был там большой плюс — там была печка, то есть ее можно было топить. Какими-то усилиями он меня дотащил до этого дома, ему удалось. Ну, это лес, там есть дрова, удалось растопить эту печку, и мы первый раз за эту неделю или 10 дней там согрелись.

Когда настало утро, рядом была, просто разбитая стояла машина без окон, там что-то такое поломанное, и ему удалось ее завести. Я не могу даже объяснить, как это произошло, ну она, вот знаете как, есть биток, стоящий у лесничества, потому что так мы бы не вышли, а со мной тем более, потому что я не мог идти. «Олег Александрович, — говорит, — а я эту машину завел, и она едет».

Но нужно понять, что у нас не было ни телефонов, у нас не было ни навигации, вот у нас, ничего. Ну и плюс к тому, вы знаете, что названия всех населенных пунктов, их поснимали, то есть мы даже когда куда-то выезжали, мы просто не понимали, где мы, и мы ехали, что называется, наобум.

И наша гипотеза была такая: у меня были абсолютно черные руки, кожа уже черная, и пальцы ног и рук, на ноги я ничего не мог надеть, они просто были черные, руки были передо мной.

Мы выехали на Бышевский блокпост, на наш, на ВСУшный. И я сейчас вспоминаю — смеюсь, когда мы, ну, нас остановили просто и подошли осматривать. И наши ребята, они так смотрят на меня…

«Какое, — говорит, — тебе домой? Тебе, — говорит, — в больницу надо ехать». «Да нет, — говорю, — все нормально». Это Бышевский блокпост. Они вызвали скорую помощь. Уже когда я попал в реанимацию в Фастове, жена моя координировала мои поиски. Так случилось, что они меня как раз в Макарове и вычислили. Но оценка ситуации, что нет медикаментов, что в реанимации и что в Фастове на тот момент времени, и возможности, которые есть вообще в медицине, и то состояние, в котором я находился…

Представьте, лежит синее тело с черными руками и ногами. Было принято решение, чтобы меня все-таки вывезти за границу, в Германию полечить. И благодаря усилиям моей жены, она подключила всех моих друзей, которые есть у меня за границей, а не только в Украине, они организовали в том числе (а я уже был неходячий), организовали разрешение, поскольку сейчас есть соответствующий закон о мобилизации, чтобы меня выпустили. Меня транспортировали из Фастова в Черновцы, мы там переночевали ночь, потом оттуда мы переехали в румынский город Сличау, и оттуда самолетом мы долетели до Мюнхена.

И вот фактически, я не знаю, с 14 или 17 марта до сих пор я здесь постоянно на операциях. Сразу их было очень много, потому что врачи оценивали, что мне ампутировать, что оставлять. Куча, куча вопросов, то есть это было уже порядка 5–6 операций.

Притом, что мы там голодаем, это притом, что нас убивают, и так далее. И скажу вам откровенно, как человек в душе военный: если у твоего подразделения (это касается не только армии, это касается и бизнеса), если у твоего коллектива, твоей команды нет внутренней мотивации, зачем они это делают, это вопрос не только денег, не только каких-то премий, каких-то наград. А вот нет внутренней мотивации, зачем ты это делаешь, как правило, ты не сможешь достичь ни бизнеса того, ни цели защиты государства.

По завершении войны нам придется очень тяжело работать, восстанавливая Украину. Это в то время, когда весь мир будет двигаться дальше, поэтому работы у нас будет ну просто куча.

Я не останавливаюсь в своем развитии, понятно, что сейчас не так интенсивно, но я не останавливаюсь в своем развитии, развитии тех людей, которые со мной в одной команде, и я продолжу просто это делать, но более интенсивно, но уже на территории Украины.