"Готова была себя расстрелять за то, что привезла дочь в Гостомель"

В первый день войны Лариса Дроздова вывезла дочь в Гостомель – подальше от столицы, казалось, будет безопаснее… Уже через несколько часов стало понятно, что это ловушка. Город почти сразу оказался в оккупации. У Ларисы под окнами заправляли российские танки, а вокруг шли ожесточенные бои. Чтобы выбраться оттуда Ларисе с дочерью пришлось переходить реку Ирпень по грудь в ледяной воде…

А уже через несколько дней Лариса сама ехала в Гостомель, чтобы вместе с волонтерами вытащить из оккупации еще девять человек…

В этом подвале мы прятались; он сейчас закрыт. Он был открыт, и как только с соседкой (у нее маленькие детки были), и как только мы слышали… Ну, сирены не было слышно. Только мы слышали, что уже начали падать снаряды… у нас вообще все время, пока мы были в оккупации, сирен не было. Но когда мы слышали, что уже начались обстрелы, мы убегали в этот подвал, скрывались, но сидели там недолго, потому что подвал блочный и было очень страшно, что блоки могут просто нас накрыть. Это следы от взлома.

Мне более-менее повезло, потому что они ломали. Нет, они небрежно выломали, они выломали с замками, но я просто была немного раньше и сделала… отрихтовали мы дверь. Я здесь уже была, я немного убралась, окна были разбиты вообще во всем доме. Отклеила уже чуть‑чуть… это черный у меня был скотч, здесь, ну это в нас попал от снаряда кусок, когда мы еще с ребенком были здесь. Мы были в соседней комнате. Мы выскочили сюда, увидели, что в окно упал кусок от снаряда, тут даже дыра есть.

И это, конечно, жалко, потому что это от отца, от деда мне досталась эта коллекция. И когда я уже приехала из квартиры за своим, дочь мне позвонила и сказала: «Мама, а книги они не взяли?» Я говорю: «Дочка, ну какие книги? Разве их интересуют эти книжечки?» Я волновалась за то, что у меня…

Я на аэродроме… У меня... в моем кабинете я работала на своем личном ноутбуке, и он там сгорел или его забрали. Скорее всего, его забрали, потому что кабинет не сгорел, а выбитые стекла были, и у меня был второй ноутбук. Это ноутбук дочери, он лежал здесь, между книгами, между моими блокнотами, между журналами, и конечно, туда никто не полез, потому что увидели, что там какие-то книги. И их не заинтересовали эти книги и не заметили, что там был ноутбук. Я была очень счастлива, что хоть один ноутбук сохранила для себя, для работы. У меня как таковой техники не было, даже этот ноутбук был не новенький, старенький телевизор, который я давно не смотрю.

Мне соседи рассказывали, что забрали даже посуду. Ну, у меня посуда вся почти осталась. 24-го числа я была здесь, в своей квартире. В шесть утра я уже увидела на «Фейсбуке», что началась война, взрывы в Киеве. Я очень испугалась. Моя дочь была в Киеве, и в этой панике я поехала в Киев где-то в семь, забрала ее сюда. Пока мы доехали, был восьмой час. Я оставила ее в квартире, сама пошла на работу в аэропорт «Антонов», я там работаю. Я побывала на работе, пока не начались также бомбардировки аэропорта, было очень много вертолетов.

Мы все забежали в бомбоубежище, там были. Ну, я уже не помню, три-четыре часа… мы выходили, заходили, выходили, чтобы сказать родным, что мы живы-здоровы. Потом мне надоело там сидеть, я вышла сама, нашла мальчика Богдана на мопеде — и он меня довез до квартиры. Это было примерно в два часа. Потом я наблюдала из кухни за тем, что — ну там 5-6-7 таких диагоналей — летели вертолеты именно в аэропорт. Я это видела, у меня там из того окна было видно, ну и был большой гул, было слышно, что аэропорт бомбят.

Но на тот момент я уже знала, когда позвонила своим коллегам, они вышли где-то в четыре. Они сказали, что «Мрия» цела, все окей; я надеялась, что так и будет. В три или четыре выключили… Ну, у нас не было воды, потому что не работал насос, и где-то 7 марта уже не стало газа. Мы поняли. И увидели очень много российских военных, они просто заполонили наш этот «Покровский».

И тогда, ну может, немного раньше, когда еще я видела прямо из этого окна, как истребители летали прямо перед нашими окнами, у нас уже взрывались снаряды, прямо у нас на площадке. И когда заполонили, просто заселились русские оккупанты, и я увидела под своим балконом два бензовоза. И каждые пять минут приезжали российские танки и здесь заправлялись. Тут у меня уже просто такой страх был, что я готова была сама себя расстрелять за то, что я ребенка вывезла из Киева именно в этот ад, который происходил у нас в Гостомеле.

Там стояло два бензовоза, здесь танки куролесили, и прикинь, я, стоя на балконе, в щелку выглядываю, чтобы меня не видели. Один танк заезжает вот здесь на место, и три головы с автоматами вот так стоят, и по всем балконам… А я стою, и меня трясет. Это был ключевой момент, когда я поняла, что нужно что-то делать и валить отсюда.

Мы когда начали эвакуироваться, на этом самом месте, где вот этот кирпич, сидел русский солдат, открыл свои… еду свою, эти сухие пайки, сидел и просто ел. Мы собирались, потому что сосед позвал меня из квартиры. Он стоял у моего балкона и говорит: «Ларис, мы начинаем уезжать». Мы стали собираться. Бегали туда-сюда, вспоминали, что мы не все забрали: документы и все такое. Мы перепрыгивали через этого солдата, и он даже не подвинулся. Но я так понимаю, что его это не очень смущало, что мы через него прыгали. И он просто ел, ничего не говорил. Единственное, когда мы уже сели в машины, то здесь стояли бензовозы. Здесь следы от танков, которые тут заправлялись. И один из офицеров спросил: «Куда вы собираетесь уезжать?». Мы сказали, что хотим в Ирпень, Бучу, поближе к Киеву.

И действительно, так и было. Мы поехали в сторону Гавриловки, там были русские войска, но там было тихо, там не стреляли; мы там две ночи переночевали и вернулись в Киев через Вышгород. Мы уехали 7 марта; две ночи мы переночевали в соседнем селе, у матери нашего соседа. Евгения — помню, не помню отчество как; и узнали случайно, что есть коридор из того села где-то через Новые Петровцы, Вышгород, и мы могли добраться до Киева.

Мы подъехали на машинах к этому мосту через Ирпень, и когда я увидела этот мост, ну, во-первых, там куча танков, мост подорван, куча снарядов еще в этом мосту торчит, мост просто в реке был. И это было холодно, это было уже 10 марта, и мы были так вот по грудь в воде. Здесь была зимняя одежда, зимние шапки, а здесь просто трусики были. И мы через этот Ирпень переплывали с рюкзаками, чемоданами. Было очень холодно, и на мокрые потом ноги надевали спортивные штаны, у кого джинсы, ну конечно, было холодно, но мы такие счастливые добрались до Киева, когда услышали украинский язык.

Я увидела объявления на «Фейсбуке», что ищут волонтеров для адресной локации. Здесь не было света, мобильной связи. Люди здесь сидели и не знали, что их могут эвакуировать, забрать в Украину. Я вызвалась помочь людям, потому что я понимала, в каких ужасных условиях они тут находятся, потому что я сама была здесь аж две недели, и я знала «Покровский», я знала эти дома, я знала эти подвалы, я знала, где люди могут прятаться от бомбардировок. И мне помог Михаил, который ехал за своей любимой Светланой, и он точно знал, что в этом доме Светлана со своей мамой находилась, но он наверняка не знал, жива ли она. Он попросил меня сопровождать его, потому что я знала «Покровский», а он первый раз ехал сюда, в Гостомель.

Мы пришли сюда, мы шли с поднятыми руками в белой одежде, чтобы знали, что мы гражданские, чтобы в нас не стреляли. И когда мы дошли сюда, мы не видели почти ни одного гражданского, только один бывший военный житель сидел здесь, сказал, что здесь гражданских нет, есть только русские солдаты.

Мы увидели солдат, мы подошли, и я спросила: «Скажите, пожалуйста, есть ли здесь гражданские?» И один из солдат говорит: «Да, есть». И разрешил нам подойти сюда, к подвалу. И в это время вышел один парень, Артем, и Миша спросил, говорит: «Мы приехали вас эвакуировать». Он говорит: «Куда, в россию?» Он говорит: «Нет». — «В Беларусь?» — Мы: «Нет». — «А куда?» То есть люди даже не верили, что мы можем забрать их назад в Украину. А я говорю: «В Украину». Он не поверил, а Миша говорит: «А у вас тут есть Света, Светлана?» Он говорит: «Да, есть». И когда Артем уже пошел забирать Светлану, говорит Светлане: «Ты Мишу знаешь?» Она говорит: «Да». Он говорит: «Миша там стоит, на улице». У Светы такие квадратные глаза, говорит: «Как на улице?» — «Ну, выходи, посмотри».

В этом подвале люди прятались, они тут жили почти месяц. Как они мне рассказывали, у них здесь был женский туалет, мужской, обустроили здесь душ, готовили здесь еду на кирпичах, такие самодельные пекарни, столовые, и воду они набирали из пруда, потому что воды уже не было, вода уже кончилась. Люди даже ходили в местный колодец, там уже тоже воды не было, и они ходили в пруд, процеживали ее, очищали эту воду, готовили себе еду. Ну, очень трудно было смотреть на глаза этих людей. Такое впечатление, что они год не были в цивилизации, год не видели света. Начали выходить, оглядывались и не понимали, где они. Им было очень страшно.

Именно из этого подвала вышло девять человек. Здесь было девять человек, и мы потом еще по дороге собирали из соседних домов. К нам присоединялись люди, которым мы говорили, что «мы из Украины, мы забираем вас, и там стоят бусики, подходите туда, на улицу, и заходите туда».

Россияне спрашивали, во‑первых, они проверяли все наши вещи, а мы оставили с Михаилом у него в машине свои телефоны, потому что мы знали, что за телефон могут просто расстрелять. Ну, лучшее, что могли сделать, — это просто его забрать и разбить, но могли и расстрелять. Мы оставили их в Киеве. Россияне спрашивали: «Кто вы такие? Откуда вы узнали об эвакуации? Почему вы сюда приехали? А какая обстановка в Киеве? Как люди реагируют на то, что мы пришли? А вы же понимаете, что мы пришли спасать вас от нацистов, что мы гражданских не трогаем, мы будем трогать только власть вашу?» и т. п.

Ну, конечно, я пыталась с ними разговаривать очень спокойно, не агрессивно, потому что я понимала, что мне нужно выводить людей. Мне нужно их спасти, мне нужно их вывести целыми и живыми, и поэтому я, конечно, пыталась говорить, что нас не нужно ни от кого спасать, что мы хотим мира, мы хотим, чтобы скорей закончилась эта война, и просила просто нас выпустить и не трогать.