"Россияне — как орда: набежали, сожгли, а когда получили по зубам, убежали"

Семь дней в плену российских захватчиков провел 61-летний Анатолий. Мужчину обвинили в том, что он американский шпион, потому что нашли переписку с братом, живущим в Соединенных Штатах. На него давили психологически, в то время как над младшими издевались, их избивали.

Наверное, как для всех… Где-то бабахнуло. Увидел новости. Позвонила из Киева племянница, что Киев бомбят, они собираются уезжать, нужно срочно забирать отца. Отцу 84 года, он находился в Киеве, у нее в то время. Мать находилась в больнице. Сел в машину, поехал в Киев, забрал отца, вернулся. Как-то так с этими хлопотами, сказать, были какие-то ощущения, кроме раздражительности из-за ситуации и злобы, скажем так, на россиянцев, в то время как-то другого не было. Осознание такое по факту, что что-то такое серьезное началось, — это когда уже возвращался из Киева, на перекрестке Окружной и Минского шоссе (это как раз большой светофор), где встретили военную колонну.

Я уже забрал отца, ехали и встретили военную колонну. Долго стояли, ждали, когда они проедут. Они как раз в то время передвигались в сторону Гостомеля. Потом, когда ехали в Козаровичи, все было тихо и спокойно. Люди стояли такие нервные кучками, что-то между собой обсуждали, но такого, знаете, напряжения, что все, конец, — такого не было.. 

Еще никто не осознавал, насколько, но так оно было. Потом, 25-го, мне снова пришлось съездить в Киев, но это... уже подорван, и шли такие действия нашей терробороны. Они перекрывали подъезды, но все же мне удалось проехать в Киев и вернуться назад. Я забирал мать из больницы, то есть я с родителями оказался, как говорится, за линией фронта. 26-го, нет, ночью 25-го, поздний вечер скорее, взорвали дамбу, и мы вообще остановились за Ирпенем. 25-го ночью был бой, ну, не ночью, а где-то примерно в 10, а может, в 11 вечера. Был бой между Дымером и Катюжанкой. Там стоял наш заслон. Мы все слышали, еще выходили, смотрели в ту сторону, там были вспышки и были слышны взрывы. Потом бой стих и приехала какая-то бронированная техника, наверное, разведка. Почему? Потому что дом наш стоит немного в отдалении от села, у дороги. Техника проехала туда-обратно — видимо, разведали дорогу, и утром начала заезжать колонна. Ехали они со стороны Гостомеля.

Как потом выяснилось, они заблудились, заехали не с той стороны. Начали они заезжать в село утром, около 7 часов. Еще там комендант общежития Нацгвардии (она у нас работала по совместительству на предприятии), и она мне показывала кадры, которые они сняли с камер видеонаблюдения, поэтому я точно могу сказать, что в 7:23 26-го числа россиянцы уже были в Козаровичах. Так для Козаровичей началась оккупация. Потом, когда они расположились, где-то вечером... Если вы бывали, ездили туда, к дамбе, где залив такой Днепровский, то там видно, что с одной стороны водная милиция по одну сторону от дамбы, а по другую сторону село и старый завод. Вот они там, на старом заводе, и разместились. Их очень хорошо было видно через залив, и ребята им там очень крепко всыпали. Было много побитых.

Зашли на дачи. Выставились примерно в 300 метрах от моего дома и начали обстреливать дальше по этому. И вот фактически 20-го… Ну, сколько дней это получается? Два, где-то пять дней беспрестанно они лупили в сторону Бучи. А потом наши им отвечали, конечно. Затем (я вам рассказываю то, что видел) 3-го числа утром наши начали интенсивный обстрел их позиций. И начало прилетать возле нашего дома, возле моего. Мы переехали в село. Сели в машину с родителями — я, жена, родители мои — и перебрались в село к ее родственникам, к родственникам жены. Так фактически происходили боевые действия. Хотя было, как говорится... падали мины примерно на расстоянии метров 25–30. Только один стеклопакет был пробит осколком. Правда, в крышу попал снайпер с одной стороны, в другое окно попал снайпер с другой стороны. Я потом нашел пули в комнатах. А так, ну, конечно, разбили окно, залезли, но это такая история на сегодняшний день.

Потом в селе вышло так, что они базировались на территории предприятия, где я раньше работал главным механиком. И дом родственников жены как раз напротив ворот. И может, они увидели меня во дворе, что ли. На следующий день, как перебрались, пришли и меня задержали. Увидели СМСку брата, мою к брату, который живет в Америке. Сказали, что я американский шпион, что передаю туда о них сведения, и задержали меня. Пробыл я у них в плену примерно до 12-го числа. Принимая во внимание мой возраст, меня не трогали, только больше так морально давили, угрожали, хотели ломать морально. Но вы знаете, когда человек имеет какой-то жизненный опыт, его трудно провести на каких-то таких вещах. Хочу заметить, знаете, тяжело было от чего? Оттого, что не было никакой информации. По радио мы могли поймать, или в машине, или какой-то приемник, но происходящей информации — без конца какие-то такие несуразные передачки непонятно о чем.

Особенно это морально тяжело было для молодых парней, когда в плену нас держали. Россиянцы приходили: «Все, ваш президент бежал в Польшу, мы сейчас здесь всех раскатаем». И вот нехватка конкретной информации (что там наши держатся, что их лупят) — этого не хватало. Уже потом, когда я вышел, уже тогда, естественно, стала понятна общая картина: что, где, когда. Возвращаясь снова к этим событиям, которые были. Молодым парням, конечно... ну, как, относительно молодым, кому 30 (это я их молодыми называю) — им доставалось. Нескольких избивали. Одному… Он работал на насосной, Вадим Кубрак. Может быть, когда вы были в Козаровичах, о нем слышали. Ему поломали пальцы, порезали сухожилие. Чисто из-за того, что у него нашли в телефоне фотографии повреждений на дамбе. Что-то им это не понравилось.

Он побывал с нами в той комнате, где нас удерживали, может, час, потом его забрали, и снова мы его увидели только на третьи сутки, когда нас привезли в Дымер. И то он переночевал одну ночь, а утром его вывели, и мы услышали выстрел. То ли его застрелили, то ли была какая-то имитация, то ли его повезли дальше, я не могу сказать. Вот такое было. Потом, когда мы вернулись из эвакуации, это было уже в апреле месяце, я услышал, что россиянцы расстреляли его отца и мать. А в другом селе много побило дома, но предприятие, где я работал фактически в свое время, — работая там, на нем, я занимался реконструкцией. Не своими, конечно, руками, а от предприятия был как заместитель директора, присматривал за тем, как выполняются работы. И все это, знаете, когда прилагаешь какие-то усилия, то ты видишь этот результат и понимаешь, что жизнь не прошла просто так.

Когда я вернулся из эвакуации, увидел поврежденные здания, сожженные склады, разбитые ангары (понимаете, железо, пожар был такой, что покрутило даже такие тяжелые металлоконструкции). Тогда приходит понимание, что не умеют люди... такое впечатление, что не умеют ничего создать, только все развалить. Знаете, честно, я сейчас смотрю на все происходящее. Полная аналогия с ордой: набежали, ограбили, сожгли; а когда увидели, что им бьют по зубам, сбежали.

Я этого не понимаю, честно скажу. Знаете, когда гибнут бойцы на столкновении, это, конечно, больно. Когда погибают оставшиеся в оккупации люди, именно оставшиеся… Это в феврале, в начале марта были проблемы убежать, уехать. Не все верили, что может быть такое. Сейчас люди, может быть, не могут уехать, но остались — это их выбор. Я вам скажу честно, у меня душа болит за детей. Почему? Потому что — я там точно цифру не помню — офис генпрокурора извещал около о тысяче погибших детей. Это больше всего. Когда гибнут взрослые, ну, они уже как-то пожили, что-то создали, оставили после себя след, а вот дети… Честно скажу, есть родственники в россии, как-то я перестал с ними общаться после всех этих событий, после всего происходящего. Знаете, когда можно было сказать, что это наша контрпропаганда. Но я четко знаю, что люди там уже не за поребриками, за границей, а за линией фронта, иначе не скажешь.

Честно скажу, к нам приходили многие. Были здесь и шведы, и поляки, и турки с татарами, ордынцы набегали. И все они здесь остались, останутся и эти. Даже в самые трудные моменты, когда они были повсюду, когда они сидели под Киевом, верилось, что нас не одолеют.