"Массово люди погибали. Их хоронили во дворе"

Война забрала сына Натальи Лепиной. Сама женщина пережила в Мариуполе обстрелы, обыски и допросы. Наталья прошла через фильтрационные лагеря, но ей удалось выехать на подконтрольную Украине территорию. Как будет жить дальше, женщина не представляет. Свою трудную историю рассказывает музею «Голоса мирных».

24 февраля я была дома. Я работаю в Метинвесте, комбинат Ильича, инженер-конструктор, работали удаленно. Утром проснулись посля четырех утра – начало пятого, от того, что были непрерывные взрывы. Окно выходило на восток. Видела, что там все светится. Включила телевизор, а там ничего, там концерт. Не поняла, что это такое. И так было два часа. Но все равно все верили, что недолго будет, ну день-два, ну четыре максимум. Такое ощущение было. А потом работать надо было всё равно, всё нормально, по работе некоторые выходили, я дома всё же. Второй день прошёл, потом третий уже всё, чётко – война. Просто был шок.

И начали наши собираться, писать, что надо одежду для раненых, надо бельё для раненых, простыни, полотенца. Начала собирать и отвозить в центр города, там «Халабуда», есть такой пункт. Уже было понятно, что началось что-то страшное, но всё равно не верилось. В этот момент в доме была я одна. Мой сын военный, он был городе, на «Азовстали». До того момента, как выключили свет, воду, газ (это было 2-го или 4 марта), я вела дневник. Сначала выключили свет, потом из-за света перестала вода, а к вечеру уже не было газа. Потом люди начали выходить на улицы, потому что у всех был газ, отопления не было. Начало марта, было сначала тепло, февраль тёплый, а потом похолодало, стало минус 14. Стало у всех холодно.

У меня была печка, могли топить. Потом дети с улицы стали приходить. Родители приводили, потому что надо было где-то искать еду. Магазины стали грабить, просто мародёрничать, вокруг всё стали сжигать. Холодно, холодный ветер и тяжёлое состояние. И война приближалась всё ближе и ближе. Уже начали самолёты бомбить активно, с самолётов начали бомбить нас, и мины летали. Ходила сестру на Кирова проведать, попала один раз под миномётный обстрел. Приходилось просто падать, это в районе зоопарка. Парк Гурова, потом зоопарк. Там попала, когда назад шла. Прямо мины взрывались рядом, там уже по свисту слышала: высоко летит или низко, тогда падаешь.

Это я потом узнала, потому что увидела её соседку, которая осталась с этим малышом. А мама, которой ногу оторвало, что с ней потом не знаю. Её местные жители отнесли в госпиталь, а соседка разыскивала. Она вышла, чтоб найти манную кашу ребёнку, и она попала рано утром под обстрел. Ранило сильно, не знаю даже. И та девушка осталась с этим её малышом. Через улицу тоже в дом попали «Грады», разорвало.

Просто люди или умирали, или погибали, и их хоронили во дворе. 9-этажка по Металлургов, к «Искре» ближе, там двоих просто разорвало. Они бежали в магазин, разорвало. Потом эту 9-этажку обстреливали, верхние этажи полностью разбили, а потом её просто спалили, полностью сгорела вся. По-моему, один подъезд остался, и там, когда идёшь (шли мимо этих домов), везде стёкла, стёкла, стёкла высыпаны, разбитые дома, школы. Четвертая школа не пострадала, а вот 34 пострадала, 42.

В 42-ю тогда прилетело, помню, это было начало марта. Фосфорная бомба, потому что сильное было пламя, очень сильное. И жители кинулись тушить, а военные украинские подъехали и сказали нет, вы не затушите, пока не выгорит. И они тушили каким-то своим способом. Потом я видела эти сгоревшие. 27 марта бой был конкретно по моей улице. Мы утром увидели украинских военных, они были совсем замученные, молодые пацаны, худые, голодные. Мы вынесли чай. Хлеба, у нас даже хлеба не было. Они говорят: «Нет, не надо». Мы еле всунули им. А потом целый день был бой. Детей, что у меня были, в подвал спустила. Они сидели в подвале целый день, а потом сказали, что военный погиб, ну уже зашли эти орки, они нам не разрешили его похоронить.

Потом ко мне, когда приходили первый раз, один из них был одет в эту каску, потому что там была синяя изолента. Наши были с синими опознавательными, а у них были белые, привязаны к руке и ноге. Я сначала не поняла, как может быть украинский рядом, уже ж эти зашли, стоят рядом с белыми опознавательными. А как получилось. Я вытирала подоконник, когда смотрю: на меня снайперская винтовка наставлена со двора соседа. Я говорю: «Что?» – «Выходи». Я вышла. «А мужчины в доме есть?» Я говорю, есть. У меня полный дом и детей, и взрослых, 17 человек, может, было. Тут они зашли, обыск устроили, но эти сильно не мародёрничали. Единственное, что мужчин. Коля – молодой это муж соседки, гражданский у них, трое деточек, и они этого Колю… У него была татуировка летучая мышь, так по дурости когда-то набил. И они начали над ним издеваться, завязали глаза, положили на землю, начали стрелять возле головы, кричали: «Ты разведчик?!»

Второй раз, когда пришли с обыском, уже 15 мая, когда знали, что у меня сын военный, те уже полностью всё разбили и всё, что понравилось, всё забрали (электроинструменты, всё позабирали, такое, что можно было унести) эти орки. Когда уже в апреле, после 7-го числа, забрала сестру с Кирова, её квартира была полностью разбомблена, тоже работник комбината, пенсионер уже, ей 73 года. Забрала к себе, потому что там негде было ей находиться, а я уже на велосипеде. День у нас начинался с того, что мы ехали, сначала мы ходили где-то в районе 1,5 км до воды, 1,7 км. Связи не было, никакой связи не было. «Киевстар» ещё ловил до 25 марта примерно. Надо было выйти на криничку, попытаться поймать, но опять, заряжать телефоны было негде. Мы нашли аккумулятор и зарядное с машины, присоединили как могли. Всё время выключали его, чтоб зарядка не пропадала. И позвонить только в крайнем случае.

У меня деньги были на карточке, а налички нигде не обналичить. Хлеба не было, ничего не было. Мука была, так как я в своём доме, был сахар, мука, были крупы, картошка, и на этом выживали. Пышки делали. У меня нет своего транспорта, и возможности выехать не было. Мы договорились с сотрудницей, узнали, что у ним машина осталась целая. Квартиру разбомбило, договорились, что будем выезжать на Бердянск, потом в Запорожье. Мы загрузились в машину, и так как они боялись самостоятельно, подумали, лучше выехать с автобусами эвакуационными. Пристроиться и ехать за ними. Один раз мы выехали, никто не приехал. Это после того, как мы сами с сестрой, потом уже с ними.

7 мая, уже опять сказали, что в 17 часов вечера будет эвакуация с «Азовстали», и мы опять поехали. Там приехало тоже больше 20 машин, и людей около 400. Там по записи, все записывались, номерки ставили на руках. И мы приехали туда, сидели ждали. Автобусы приехали, приехали два автобуса, и они были с ДНРовскими номерами. Военные, два бронетранспортёра. Мы спросили, можно ли ехать с ними, пристроиться. Они сказала да. Люди боялись садиться, они не знали, что это. Предположительно, если на Запорожье ехать, а они сказали нет, на Безыменное, на фильтрацию, без фильтрации нет. Мы рискнули, поехали за этими автобусами.

Когда приехали в Безыменное, те автобусы стали возле фильтрационного лагеря и те палатки, а нам сказали проехать дальше, мы проехали. А потом нас просто отсекли, нет, вы мариупольцы там общая очередь. Там за три тысячи очередь, очень много было. Они стояли по пять суток. Там палатки были, большие военные палатки. Люди были все обозлённые. Они сказали: «Вы можете бросать машины, проходить фильтрацию, садиться в автобусы и ехать». А потом не разрешили нам это делать после 12. Там такой зухвалый весь вышел, кричал.

Там были ещё корреспонденты российского телевидения, потому что был последний эвакуационный автобус с «Азовстали». Они хотели поговорить с «азовстальцами», но те, которые были на «Азовстали», им не дали, им разрешили только подойти к этим, которые из Мариуполя выехали. То, что я видела, тот автобус стоял в стороне, и только когда была ночь, после часу ночи, проходили фильтрацию «азовстальцы». Мы всю ночь простояли, нам не разрешили. Утром, когда автобусы уже уехали, то я узнала, что инвалидов пропускают вне очереди. Мы стали впереди. Они сказали, что инвалидов возьмут, а меня нет. Я говорю, мы из одной машины. То есть меня тогда, они тогда бросят. И тогда дали в руки мне их паспорта, и я проходила фильтрацию.

Фильтрация – это отпечатки пальцев, отпечатки ладошек. Заходишь в палатку с этой стороны, начинаются отпечатки пальцев, ладошек, фотография. Всё это сделал, потом следующий сидит, он переписывает все данные и потом наискосок отдаёт телефоны, телефон мой. Спрашивает мой украинский номер, я говорю, я не помню, у нас уже три месяца нет связи, я могу ошибиться в цифрах. Они говорят: ничего. По паспорту посмотрели, сказали проходите туда, там МЧС, психологи, но они их называли по-другому, а потом вернётесь сюда. Я туда прошла, к МЧС сразу. Они выдали бумажки, что фильтрация пройдена.

А пока стояла в очереди, психологи (их там пять человек), люди у них задавали вопросы как тесты. Как вы относитесь к Украине? Там положительно, средне, отрицательно, вот так надо было отвечать. И я решила выйти оттуда, они ж все были заняты. Я выхожу к этому, он говорит уже всё, да. Он говорит:

Я говорю: «И?» Он так посмотрел на телефон, на паспорт и говорит: «Идите». Я не знаю, что это было, может, он увидел аватарку, где был украинский флаг, а может, это был провокационный вопрос, я не знаю. Потому что на этот момент закрыла профиль, и в моём телефоне ничего не было, а по фамилии… Таких фамилий было множество, точно ли он попадёт на мою, не факт. И скорее всего, в базе не было, хотя у меня были сведения, нам сказали, что наш родственник, который выезжал, Иванченко, в Донецке нас сдал, меня и сестру, что у нас дети в «Азове». Как-то, может, не связали. Они в основном пользовались тем, что на месте, кто-то сдал на месте, как у меня было 15-го числа. Потом, ну в общем, мы прошли эту фильтрацию. Я вышла, долго это было, минут 25, полчаса. Наши очень сильно переживали, мы сели в машину, поехали, надо было ещё взять пропуск на машину, и мы поехали в Виноградное.

Было далековато, видно – что-то высыпается из машины, они просто переворачивали кузов и высыпали. Взяли пропуск на машину, мы вернулись в Мариуполь, как раз от Виноградного видели церковь полностью разбитую. 8 мая мы вернулись в Мариуполь, потому что мы думали ехать на Бердянск. Вернулись домой, потом эти люди решили, что раз фильтрацию прошли, зачем им ехать. Мы с сестрой снова начали искать пути, как и что. Я на тот момент купила карточку «Феникс» и на велосипеде выезжала на «Порт-Сити», там можно было поймать интернет, и там звонила всем знакомым: что, как выехать, искала пути в Бердянске. Говорили, что нет, там сидят долго, и месяцы, там очень сложно, Запорожье невозможно, просто невозможно и в какую сторону не кинь. Дело в том, что у меня сестра немобильная, вот она пройдёт метров 50, и всё. И как? Если я могу, допустим, и в поле переночевать, мне это несложно, то с инвалидом, это даже я скажу невозможно. Хотя по 10 часов, когда сидели на «Порт-Сити», она не пила воду, чтоб не ходить в туалет, чтоб можно было высидеть, ждали всё время. А потом случилось так, что это было 15-го числа, когда пришли с обыском, это начались паспортные проверки по улице. Они уже нас прошли. Я в это время была на «Порт-Сити», мы тоже звонили, я искала, что и как, что известно. Олечка всё время пыталась искать волонтёров. Они говорят: «Вот заплатите, а мы, может, вывезем, может, нет, как пойдёт». Слёзы отчаяния.

Она говорит, они прошли уже, посмотрели паспорт. Ну я сказала, что все разъехались, соберутся – надо что-то из еды искать, потому-то из «гуманитарки». Я старалась не получать, чтоб «не светить» паспорт. Но у меня были продукты ещё дома. Потом они прошли, до верха, и там кто-то сказал, что тут военный, они прибежали, кричали, что тут живёт командир «Азова». И они просто начали зверствовать. Всё разбивали. Я сразу не поняла, что они что-то вяли, потому что всё разбито. Потом, когда начала складывать, смотрю – ничего нету, электроинструментов, потому что соседям обещала, им надо поремонтировать. Кошелёк лежал, из кошелька всё выгребли, всё что было, а кошелёк так и остался. У сестры забрали, у неё была медаль ещё её отца с той войны, они это всё забрали. Всё, что могли, унесли, вынесли и сказали, что придут за мной.

Это было 15 мая, что они завтра придут за мной. Утром поехала по воду, уже было 11, там очередь, на велосипеде и смотрю: есть связь. По телефону я позвонила Олечке, она сказала, в 12 приедут волонтёры за вами. А сейчас 11:53. Я бросаю всё, бегом, приезжаю, говорю, Лора, за нами приедут волонтёры. А они, когда обыск делали, всё из собранных сумок повытрушивали. Я говорю: «Бросай что попадёт». Приехали волонтёры, и они нам говорят: Мы вас вывезем на Новоазовск, на границу, а дальше вы сами» – «Как сами?» – «Всё, нам оплатили только вот так».

Они сказали: один человек – одна сумка. Вот мы, две сумки, они нас довезли о той границы, ДНРовской дурацкой. Фильтрацию показали, инвалидное кресло взяла, везла. Перешли на российскую границу, а там таможенник. Фильтрацию – бумажку, двумя пальцами: «Выброси из паспорта всё ненужное». Я говорю: «Эта фильтрация нам такой кровью досталась» – «Я сказал всё ненужное». Вот такое было отношение к этим документам, которыми гордились те. Мы вышли на ту сторону, доехали до Таганрога, там церковь, пастырь нас встретил. И мы прожили в семье верующих, верующие перевозили. И нас потом перевезли в Беларусь, а из Беларуси на Ковель, и вот так приехали в Киев. Мы ехали 13 дней.

Я видела эти взрывы, видела, как эти плиты слетают. Танк выезжал на нашу улицу, просто стрелял по «Азовмашу», по башне, на которой было написано «Азовмаш». Они его просто расстреливали, она потом напоминала башню из Донецкого аэропорта.

Была какая-то определённость, ты понимал: у тебя работа, у тебя семья, у тебя сын женился, радость. Ты себе что-то планировал, собирал что-то. Буду на пенсии, буду то делать, то делать. Растения у меня были, домашнее животное. Можно было посмеяться, можно было поругаться, можно было, как бы, всё. Просто тебя вырвали. Больше ничего нет. Ты не знаешь, как дальше, что дальше делать и как жить. Стараешься не думать ни о чём. В Мариуполе вообще сны не снились, просто не снились. Было темно и страшно, у меня в Мариуполе начались панические атаки. Там освещения не было, всё стемнело, все ложились спать. Мы свечки не зажигали, ничего не зажигали. Как только рассветает – ты поднимаешься, побежал за водой, за дровами, за едой опять. Всё время старалась так себя убить, чтоб всю ночь спать, по-другому никак. А сейчас не знаю, просто не знаю, как дальше жить, ни работы, ничего.