"Одну ступеньку пробежали – живые"

Возле хлебозавода был колодец, муж Ларисы пошел туда за водой и только он вернулся, в колодец попал снаряд. Погибли люди. А на улице Азовстальской снайпер убил парня. Рядом стоял в слезах его отец. Он не знал, как забрать сына, - вспоминает ужасы войны мариупольчанка Лариса.

Говорит, страшно было выходить из подъезда. Когда в квартире выбило все окна, побежали в подвал под автоматными очередями. Там сидели на табуретках. Пыль разъедала глаза.

Война для нас началась в 2014 году, и она продолжалась. Временами — более горячие фазы, временами — менее горячие фазы, но она всегда была с 14-го года, она не прекращалась. И я так ожидала, что оно же не рассосется само по себе. Что-то должно произойти.

Летом 2021 года мне муж сказал: «Ты видишь»... Мы следим за политической обстановкой, за военной обстановкой. Он говорит: «Видишь, накапливаются возле границ войска — мы должны что-то делать». Я ему сказала: «Смотри, даже если в наихудшем варианте они займут наш город, через две остановки от нас «азовцы», через три остановки от нашего дома — 95-я горная штурмовая, и я с ними знакома, — говорю, — морпехи, мы ездили к ним, поздравляли их, «барсуки», еще у нас «Сармат» есть».

Но если что, — говорю, — мы уже пенсионеры, кто там на нас будет особо обращать внимание. Мы скажем, что мы за пенсиями в Днепр или в Киев, и таким образом выедем». Это был такой вариант, ну 101. 24-го, когда начались обстрелы, я не... для меня это было неожиданно, я думала, что даже если войдут, то таких разрушений не будет. Я успокаивала в «Фейсбуке». А уже 2 марта... Но с 1-го на 2-е у нас вылетели окна. Я удивилась, ну как женщина удивилась, и мы жили на третьем этаже в пятиэтажке, это бульвар Меотиды.

Перед нами стояла пятиэтажка, которая выходила на Азовстальскую, и тогда мы уже перебрались в коридорчик, там стелили по вечерам. Вы знаете, осенью на книжном базаре я купила очень много книг, я думала: ну когда же я их буду читать? Когда 24-го начались обстрелы, я подумала... Вот, знаете, такая: «Если не станет света, то я буду книжки читать». Но я не думала, что будут такие обстрелы. В марте, 3 марта, еще был газ, света уже не было, а газ был. И я, чтобы сварить кофе в маленькой турке, бегала несколько раз, чтобы... потому что такие были обстрелы, что нельзя было дождаться, пока в маленьком ковшике сварится кофе. Это для меня... это было, знаете, как-то с юмором.

Потом пропал газ. Как-то мы должны были готовить себе еду, поэтому такие коммуны были созданы в каждом подъезде: люди объединялись, разжигали такие костры.

Со временем юмора становилось все меньше и меньше, потому что самое главное — это была вода. Как и в каждой семье, у нас был небольшой запас воды, мы много не хранили, покупали здесь рядом, в нашем... Рядом с соседним зданием можно было купить воду, и мы ее там покупали. Потом произошло так, что вода стала острой необходимостью. Вы знаете, мой сын моряк, он должен был быть в рейсе. Он сдал ПЦР, он оказался положительным, и он не пошел на работу, и когда он прибежал к нам с ведром воды, я его не узнала.

Потому что кто еще на этаж поднимался. Я говорю: «А вы кто?» А он смотрит на меня, он такой был осунувшийся, говорит: «Мама, ты меня не узнаешь?». Еда у нас была, главное — вода. За водой ходили, и знаете, сын сказал, что вода есть, что есть колодец возле хлебзавода, что ближе к «Азовстали». Мой муж пошел за водой, говорит, нас там было очень много, и только они возвращались с водой, как в тот колодец и на территорию хлебзавода попал снаряд (я уже не знаю, снаряд ли это был или же ракета). Что-то такое мощное попало, что разрушило и тот колодец, и людей, которые там были.

Я боялась выходить из подъезда, я оставалась дома. Еду на костре готовил мой муж, и самое главное было раздобыть дрова, а я читала книги. Я прочла «Ореховые зерна», «Девушку в прицеле» Дмитрия Калинчука, меня очень впечатлила эта книга. Я ее купила, чтобы поддержать военного.

Мне муж сказал, что на улице Азовстальской какой-то парень снимал, такая маленькая пиццерия стеклянная была, он ее снимал на телефон. Снайпер в него попал, и он там убитый.

Меня это поразило. Потом, когда у нас выбило все окна, вообще все, нам не было чем их закрывать. В нашем доме не было подвала, был только такой, для слесарей. Там цемент, все такое, мы туда отнесли наши табуретки и бегали туда ночью. Там было невозможно вытянуть ноги, там как только обстрел, так цемент — пыль стояла такая. Мы сидели, она в глаза, в рот попадала, поэтому мы кутались в шарфы, во что-нибудь.

Это было тяжело, но когда уже в нашей квартире все лутки в квартиру попадали, мы готовились убегать, дверь все еще была закрыта, мы уже оделись и обулись — и дверь волной вынесло, она под углом 45 градусов встала, а нам нужно было с третьего этажа бежать в тот подвальчик... Но очереди автоматные. Выбиты все стекла в коридоре, и мы стоим возле квартиры и не знаем, как нам преодолеть эти три этажа. Вот эту лестницу как нам преодолеть, потому что я очереди видела, такие огненные точки в нашем дворе.

Следующим утром мы побежали к сыну, он жил на Московской, 26. Мы прибежали туда — первый этаж. Мы начали говорить, что двое внуков, два года и пять. Мы говорили: «Заберите детей, вывозите их». У сына была в гараже, на Владимирской, 6, там был его гараж. Был тесть. Машина была повреждена, колеса нужно менять. Он два раза попадал. Первый раз попал в руки кадыровцам, они его сутки продержали, и он чудом вернулся живым. А на следующий, через... потому что он еще не отремонтировал автомобиль, а на следующий, через сутки, он попал к днровцам, мы с невесткой молчали, ждали его. Было страшно: вернется ли он живым. Когда он вернулся, сказал: «Днровцы вообще страшнее, чем кадыровцы, — он говорит. — Им человека убыть легче, чем сплюнуть». Попал под снайперский огонь, чудом вернулся живым, и они выехали с детьми.

Мой сват, отец невестки, — он армянин; когда-то они бежали, потому что жили на границе с Нагорным Карабахом, и их родственники — родные тетки в Ростове-на-Дону, так что они поехали туда, а мы остались. Также были выбиты все окна, выбиты.

Он был контужен. В этом доме, где жил мой сын, — там был подвал, а вход был с другого... там два подъезда. Мы прятались в этих подъездах. Еще в самом начале, возможно, 24-го, нам сообщили, что это администрация сообщает, что наши военные будут говорить по-украински. Плохо, или с ошибками, или суржиком, но по-украински. И большинство людей из подвала оставили город, выехали. Нас там осталось всего несколько семей. Две такие взрослые женщины с парнем 14-летним, и еще такая очень старенькая пожилая женщина, ей 85, и ее сын шизофреник, ему 67 или как-то так. Вот только они и мы, то есть нас там семь человек осталось. И я бегала в квартиру, она уже плохо закрывалась, но там были еще какие-то вещи, какая-то еда. Забегаю в подъезд, а там военные. Я боюсь, и они не говорят по-украински, разговаривают на русском.

А это Нацгвардия, и он называет своего командира, а я не знаю его фамилии. Говорю: «Нет, скажи, кто главнокомандующий». Он молчит. Я говорю, я специально его спрашиваю. Он говорит, кто главнокомандующий, по-русски. Я говорю: «Говори, кто главнокомандующий вооруженных сил?» И молчу, что Украины. Он говорит: «Залужный». Думаю, да, Залужный. А потом с девочками, они говорят: «Вы обратили внимание? Тот, высокий, — на нем форма хорошо сидит, тот, что пониже, — на нем тоже форма хорошо сидит. Это наши». Потом я слышу, один спрашивает (закрыли ту дверь в подъезд), спрашивают пароль. Кто-то говорит: «Апрель». Он говорит: «Да. Март — ответ». Да, свои. Мы должны были уйти из этого дома, потому что уже не было крыши, не было четвертого этажа. Были бомбоубежища, из одного бомбоубежища в другое, потому что там было... потому что его подожгли. И тушили пожар всем, чем могли, и те взрослые мужчины, которые тушили пожар, говорят: «Выбирайтесь немедленно». 

Не расстреляли. Потом, когда уже сгорело третье бомбоубежище, а мы сидели ночью и боялись, еще тот угарный газ — можем угореть, поэтому на следующее утро под обстрелами мы к спуску того, центрального. Мы хотели попасть в Ляпино: возможно, там какие-то дома есть, может, там крыши целые. Нам хотелось где-то спрятаться. Я написала, что да, я взяла с собой осколок стекла, завернула его, потому что под минами. Мины. И вот эти страшные звуки... мне хотелось не мучится: если умер, я так сказала, если оторвет голову, — то хорошо, а если руку или ногу, — то я не смогу.

Мы спустились к Ляпиному. Мы хотели спуститься там, где центральное, нас ДНР гнали к «Орленку», потом мы спускались ниже церкви Михаила Архистратига, и там я встретила своих родственников. Я не думала, что они там. Они нас приютили, и мы провели там около недели. Это было... мы спустились 10 апреля (тут я не ошибаюсь, точно 10 апреля), а уже 16 апреля присоединись к сватам, которые просто прошли фильтрацию, остались здесь.

Мимо нас, когда мы сидели, у Антона Безымянного, шли нескончаемым потоком колонны те, что БТР, танки и сверху сидели орки. Нас вывезли: подъехал автобус и вывез нас в Старобешево. Нам повезло, потому что дети, которые нашли меня в сетях, сказали: «Ты не пройдешь фильтрацию». Баллотировалась в городской, районный совет, член партии «Сила людей». Позиция украинки. Я не хотела из-за совета, но не было возможности попасть каким-либо иным образом, попасть в Украину.

Мы выехали из Мариуполя, дальше в Безымянный, потом Старобешево, потом Ростов-на-Дону, потом Печоры, пункт пропуска на границе. Дальше — Эстония, Тарту, из Тарту — в Ригу, из Риги — в Вильнюс, из Вильнюса — в Варшаву, из Варшавы — во Львов, из Львова — в Тернополь.

Обязательно она закончится нашей победой. Мы победим, потому что у нас сильный дух, у нас сильная нация. Кстати, нам помогает весь мир, а вот та Московия — она одна, сейчас она может получить поддержку только Северной Кореи, даже Китай их не поддерживает. Нет, я не собираюсь возвращаться в Мариуполь. Наша страна бедная, у нас есть более насущные нужды, более насущные нужды, чем восстанавливать город.

Московия — она же никуда не исчезнет, она так и будет. Ну, я беру наихудший вариант. Десять лет, возможно, понадобится, чтобы восстановить Мариуполь до человеческого облика. Мы уже очень взрослые люди. Мужу 73 года, у нас столько нет, а мы еще можем пригодиться. Пока мы приносим пользу Украине, мы будем помогать нашей стране — волонтерить или оказывать моральную поддержку. Будем каким-то образом приносить пользу и ждать, что молодежь восстановит, сделает все наилучшим образом.