"Когда я пишу, то мне становится гораздо легче, я делюсь своей болью"

Надежда Сухорукова – мариупольская журналистка. Под звуки разрывающихся снарядов, в страшные дни без воды, света, тепла и связи, Сухорукова записывала всё, что с ней происходило. Бесконечные бомбардировки, ледяной подвал, страх остаться калекой, гибель двоюродного брата, - всё это Надежда пережила и описала в своём дневнике войны. 

Когда стали совсем близко стрелять, мы прятались в тамбуре, потому что в нашем доме, в маминой девятиэтажке, сначала подвал не открыли. Сказали нам, что он не приспособлен, что там невозможно находиться. Сначала нам не открыли, и мы сидели дома, соблюдали правило двух стен. Хотя я знаю, что, если прямое попадание, нам эти стены, как правило, не помогут. Но нам было так спокойней, потому что были не так слышны звуки.

Если честно, мне больше всего было страшно, когда эти звуки… когда казалось, что прямо влетает в соседнюю квартиру что-то. Вот мы и сидели в тамбуре. Было очень громко, очень страшно. Но в начале, ну я не знаю, как это объяснить… в начале казалось, что все это ненадолго, что завтра все закончится. Мы верили свято в это. Мы очень боялись именно ночи, потому что ночью, хотя стреляли целый [день], но ночью было страшнее всего. Когда начиналось утро, мы просидели всю ночь в тамбуре.

А потом мы ушли к нашим друзьям в дом частный. Там у них был подвал, там дети, ну скажем так, там дети моего брата сидели в подвале, а мы сидели на первом этаже. И там нам было уже более-менее не так страшно, потому что там было уже много людей. Там было 28 или 29 человек, и когда все вместе находились, хотя во время обстрелов, во время ночных обстрелов, когда стреляли отовсюду, у меня было такое ощущение, что стреляли откуда только можно. Это было и с неба, и с моря, и с суши. В общем, РСЗО, корабельные выстрели – это было тоже очень страшно.

Все оцепенели, почему-то закрывали голову подушкой, хотя если бы авиабомба упала на наш дом, нас бы подушки явно не спасли. Никогда бы не спасли. Но именно закрывали головы, и ну в общем просто при слове «самолет», когда он летел, у нас был какой-то ужас, неземной какой-то ужас. Кошмарно.

Я недавно слышала здесь самолет и очень испугалась. Я, как бы, не стала падать на пол и закрывать голову, но я подумала: «Господи, откуда же здесь? Почему здесь ? Если здесь самолеты, что-нибудь случилось, наверное?» Ну вот так. Вот так, что… Так что самолеты – это было самое страшное, авиаудары – самое страшное, потому что, когда падало, когда он бросал бомбу, он скидывал… Он два раза, скажем так, он с начала первый облетал, мы ждали: сейчас он скинет бомбу. Он кидал. Мы думали: слава Богу не на нас.

Выдыхали, но мы понимали, что кто-то уже погиб из-за этой бомбы. Земля прогибалась, стены вибрировали, дом практически… ну я не знаю, это был какой-то ужас. Потом он второй раз шел. У него под крылом две бомбы. Под крыльями, два крыла. Он второй раз заходил, второй раз сбрасывал бомбу. А уже когда было где-то в середине марта, 14–15 числа, они просто летали, беспрерывно летали. Я не знаю, было такое ощущение, что один сменял другого. Это был просто адский кошмар. Ну просто мы не могли ничего делать, ни спать, ни сидеть, ни стоять.

И все, это будет конец. И ты сидишь и думаешь: «Господи, поскорей бы уже». Потому что это очень страшно – это все сидеть и ждать. Рома, мой двоюродный брат, он прибегал к нам часто в этот дом. Потом мы ушли в девятиэтажку. Когда в доме было прямое попадание, и он… если честно, мы с мамой думали, что он давно что-то не приходит, где то два или три дня. Когда кто-то так не приходит, у нас сразу начинается волнение. Мы думали, что мы пойдем его навестим, потому что он жил с женой и маленьким сыночком недалеко, дом буквально был через дом от нас.

И мы хотели навестить, но мы не пошли, потому что очень сильно бомбили, и мы 16 марта мы уехали. Мы уже были в Мангуше, и нам мой сын сообщил, потому что до него дозвонилась жена моего брата, она смогла тоже выехать с ребенком. Она сказала, что Рома погиб, что он шел за водой для Савы, для своего сына, и он… и попал снаряд в него. Начался обстрел, он шел с кем-то из своих знакомых или соседей. И один сосед сказал ему, что давай, ложись. Рома упал в одну сторону, он упал в другую сторону, но снаряд попал в Рому.

И я так понимаю, что его разорвало просто. потому что Оле, его жене, даже не показали его. Сказали, чтобы она не шла туда. Его отнесли в гараж. В общем, там он остался. Потом была такая информация, что его закопали. Вроде бы как «ДНРовцы» или россияне, кто-то из них закопал и даже не оставили ни таблички, ничего. Вот была такая информация. Его жена успела уехать. Ее увезли соседи. Она уехала на Западную Украину. Сейчас она там с малышом.

У Оли пока не хватает сил сказать ему об этом. Вот так вот. Так что потеряли мы нашего Ромочку. Ну просто человек шел за водой. Я знаю, мы общались потом с людьми, когда переехали уже на подконтрольную территорию. Мы общались, и они говорили, что есть много людей, что нам женщина рассказывала, что у нее под домом лежат.

Это слава Богу, что мы знаем про Рому, а есть люди, которые и не знают про своих родственников. Вот она рассказывает, что у них под домом – Кальмиусский район, что у них под домом лежал мужчина, очень долго лежал, молодой мужчина. Мы ждали, чтобы его похоронили. Его не хоронили. У него не было ни документов, ничего не было. И она говорит, что мы его похоронили вместе с соседями через неделю, просто закопали. Мы даже не знаем, это безымянная могила. Он, судя по всему, шел за дровами, потому что у него был рюкзак, в рюкзаке был топорик маленький. В общем, его убило во время обстрела, то есть таких людей очень много.

Я знаю, что есть, но я когда уезжала из города, я видела человека, который лежал на стоянке возле торгового дома «Успех», в центре города, на проспекте Мира он лежал. Он был чем-то накрыт. Он лежал и никто не знал, что он погиб или, может быть… но я не знаю. Еще много людей, которые остались в доме, засыпало их во время обстрела, кто-то сгорел во время обстрела, пожара в доме.

Утром вдруг начали стучаться в двери поездные и по фамилии. Ну что-то: откройте по фамилии моего брата. Мы открыли, и за нами приехали друзья на двух машинах, своих машинах. Я хочу сказать только одну вещь. Эти машины были без стекол, машины были с пробитыми дырками от осколков. Я не знаю, сколько в них бензина было, очень мало было, но они надеялись, что они доедут. И в этих машинах нас было 18 человек, в двух машинах. Две маленькие машины, небольшие. Туда впихнулись вместе с животными, вместе со всеми, с собакой моей Денжиком.

Я не знаю, как туда впихнулись. И самое интересное. Мы когда уезжали, мы ничего не взяли с собой. У нас нет вещей, вот в чем были… Они приехали за нами, я была в костюме спортивном, вот в пуховике, в шапке. Ну шапка – это вообще атрибут очень важный был, потому что ее старались не снимать, потому что воды не было, и понятное дело, что если снимешь шапку, то будет ужас. И шапка... В общем, как были, так и были. А мы еще… в чем еще хорошо было. Мы сидели в подвале полностью одетые, сапоги, все эти вещи.

Больше мы ничего не взяли, еще мы взяли сало с собой. Нас соседи угостили салом, которое нужно было засолить. Мы почему-то не оставили его, взяли с собой. Наш сосед взял с собой картошку. Не знаю, почему мы не оставили. Наверное, еда – это тоже самая большая ценность на тот момент была. Мы сели в эту машину и начали выезжать.

Выезжали мы очень… как бы, мне уже было пофиг. Если честно, мне было уже все равно абсолютно, что со мной будет и убьют ли меня во время нашего отъезда. Потому что, если бы мы не уехали, я сошла с ума там, в любом случае, мы бы там не выжили. Вот такое ощущение. Мы каждую ночь думали, что она последняя. Ну вот эта ночь, которая 15 марта, с 15-го на 16-е, она была вообще ужасна, и мы думали, что следующая ночь… просто все мы все погибнем. По теории вероятности, наш дом, он стоял в серединке домов. И они когда бомбили, они выбирали кусочки, такие вот квадратики. Кусочки, районы, дома. И они тупо в эти дома все время стреляли и стреляли. По теории вероятности, следующим был наш дом. Мы ехали, и мне было все равно, даже не страшно.

Потому что такое ощущение, что-то летело такое, что-то ужасное. Я не знаю, такое что-то изощренное или снаряд, либо с кораблей стреляли, либо куча авиаударов. Мы выезжали в мертвой тишине, это было настолько жутко… И когда ехали, мы просто, как бы это сказать, мы просто когда ехали, сзади меня сидели люди взрослые, просто молились. То, что мы видели во время выезда, это не поддается никаким описаниям. Это было такое ощущение, что мы одни в этом городе, больше никого нет, все умерли, все погибли. Понимаешь, что просто случилась какая-то катастрофа, жуткая катастрофа. Мы в этой тишине, в полной разрухе.

Стояла 15-этажка, мы за нее когда заезжали, напротив нас, она наш дом и спасала – девятиэтажку. Она «стояла спиной» к открытой местности, по ней и стреляли, и сзади она была, как торт. Внизу почему-то, как кусок торта, когда вырезают, той части не было просто. А сначала снаружи, когда мы к ней подъезжали, казалось, только окна выбиты. То есть она какая-то мертвая была. В общем, жутко. Человек лежит мертвый. Потом валялись провода от троллейбуса, и на проводах были флаги.

Они упали, когда бомбили, когда обстреливали, и они прям на людей. Это было ужасно. На дороге мы не поехали в ту сторону, потому что, как объяснил нам наш водитель Максим, там были провода. Он боялся, что мы не доедем. И он снова свернул, и мы ехали между домами. И мы между домами видели весь этот ужас. Все дома сгоревшие, обугленные, не было ни одного живого дома мы не видели. Мы проезжали – все дома были обуглены, все дома были страшные. Казалось, что людей нет. Но мы-то знали, что они были в подвале все. Это было еще хуже.

Мы доехали тогда до больницы, я увидела первый раз, во что превратилось, что осталось от роддома, что осталось от этого больничного комплекса. Мне показалось, что это вообще ад, что эта воронка вообще ужасная была, что ее просто вбили в землю. Но я не знаю… это был какой-то ужас.

Мы проехали, поехали по проспекту Нахимова, и когда мы выехали  в Приморский район, на том момент, 16 марта, Приморский район был самый спокойный и самый не настолько сильно пострадавший. По сравнению с Приморским районом центральный район, казался каким-то адом. И что меня поразило в этом районе… Я увидела, что девочка выходит гулять, и девочка идет просто по тротуару с собачкой. Я, когда выходила с Бейджей гулять, я стояла возле этого подъезда, подпирала дверь поездную плечом, а она пыталась выйти, она не хотела выходить – я вышвыривала ее. Она выбегала и не могла никуда стать, у нее не было земли присесть даже просто. Она смотрит на меня и обратно забегает. У нее дрожат лапки, дрожит хвост. Я ей говорю: гулять снова, так как собаке нужно хоть что-то сделать. Это была жесть. И вот эта девочка спокойно шла с собачкой. Я тогда увидела.

Когда мы свернули на Черемушки, на улице Гагарина, кажется, там тоже были очень сильно пострадавшие дома, очень сильно.  Жутко. Нам опять стало страшно. ну короче, мы выехали, нам удалось выехать. Мы сразу поехали на Белосарайскую косу, потому что нам было нужно хотя бы закрыть окна. У нас окна были открыты, ни пленки, ничего не было.

Мы приехали туда. Там у нас был знакомый, мы пришли к ним в дом, и они нам рассказали, что в этот день, 15 марта, были очень жуткие звуки выстрелов, такие жуткие, что вообще просто невозможно было. Вот отсюда, с Белосарайки, с российских кораблей стреляли по городу. У меня был телефон, мы его периодически от генератора заряжали, в общем, получалось у нас. Телефон у меня был как фонарик и как заметки, знаешь, записная книжка, я туда записывала все, что происходило.

Я решила, что я буду писать про вот этот дом, в котором мы находились. Я назвала его Ноевым ковчегом, хотя Наташина мама сказала: «Но ты же пишешь книгу?» – «Я не пишу книгу, я просто пишу». – «Назови его, пожалуйста, «Вышедший из ада» или что-то такое». – «Нет, я назову его «Ноев ковчег». Потому что я считала, что мы в нем спасемся. Во-первых, я считала, что война скоро закончится, дня через два, через три, потом через неделю. Потом думала, что вот завтра закончится, но все было хуже и хуже.

Потом, когда мы выезжали, нам сказали, что нужно все удалить, потому что были блокпосты рашистские, и у нас могли быть проблемы. Я все удалила. Видео было у нас тоже, я тоже удалила. Потом я какое-то видео нашла случайно, оно сохранилось, и это было для меня большим удивлением. Я-то думала, что я все поудаляла. И что еще. Я когда приехала, а приехали мы… Мы сначала приехали на оккупированную территорию, в город Мелитополь, за Мелитополем в небольшое село, там была оккупированная территория, и там начала писать.

Первый пост мой был – чтобы сказать всем, что я жива. Ну просто рассказать, чтобы обратили внимание на город, в котором осталось очень много людей, которые там мучаются, которые страдают, которым очень тяжело. Первый мой пост вышел 18 марта, через два дня после нашего отъезда. Мы были на оккупированной территории, и вдруг этот пост разошелся очень сильно, и мне стали писать и звонить люди. И я честно говоря, немножко испугалась, потому что я была на оккупированной территории, я была с детьми, со своими племянниками, и я подумала, что если меня вычислят, то проблемы будут не только у меня, но у и моих племянников.

Все равно вспоминается, никто не забыл об этом. Никто, я думаю, долго не забудет, я думаю, что никогда не забудет. Домой хочется. Я представляю, что там сейчас с Мариуполем. Я даже не хочу представлять. Я вижу иногда все, что показывают. Все, что там выкладывают. Это адский ад, но все равно хочется в Мариуполь. Я понимаю, что такого… что уже нет города совсем. Я думаю, что мы вернемся. Мы восстановим все. Мы выгоним орков и будем жить счастливо.