«Если кровь не бурлит – значит, живешь зря»

Муса Сергоевич, откуда вы родом?

— Я из Дагестана. У нас большая семья – три сестры, мама, папа. Родился я в горах. Когда мне было семь лет, переехали в город. А в 16 уехал учиться в Донецк.

Я выбрал Донецк, потому что мне он понравился своим миллионом роз и красивыми девушками. Горсад, шахта имени Горького, террикон, стадион «Шахтер». Но меня больше поразило, когда я впервые ехал в трамвае и увидел мужчин с подведенными глазами. Я был сначала в легком шоке, пока мне не объяснили, что это шахтеры, они вышли со смены и не полностью отмыли глаза от угольной пыли.

Скажите, пожалуйста, за что вы полюбили Донецк?

— Это очень красивый, очень удобный для жизни город. И там была секция по дельтапланеризму на той же шахте имени Горького, где работал мой дядя спортивным инструктором. На терриконе у стадиона был тренажер, на котором учились дельтапланеристы.

Вы летали на дельтапланах?

— Не только летал, но даже падал. Я разбил дельтаплан и немного повредил себя. Была допущена ошибка. Также я летал на параплане, прыгал с парашютом. Я вообще люблю экстремальные виды спорта и не представляю себе жизни без них. Потому что, если кровь не бурлит – значит, живешь зря.

Где вы учились? Какую профессию выбрали?

— Я обучался в торговом институте. Специальность «экономика торговли», окончил с красным дипломом. Мне нравилось учиться, нравилось заниматься спортом. И еще было время работать и зарабатывать себе на жизнь, на учебу. Потому что если ты готов к этому, то на все хватает времени.

Какие у вас самые памятные воспоминания о Донецке?

— Ночные прогулки, розы, срезанные в Парке Ленинского комсомола, и милиция, которая догнала брата, а меня нет. Поэтому я смог подарить ей цветы, а он – только на следующий день.

Для кого вы срезали цветы?

— Это была преподавательница английского языка. Звали ее Светлана, она мне очень нравилась. И цветы были для нее.

И когда вы их подарили? На уроке?

— Да, на уроке. Я всегда приходил с цветами. Она была замужем и возмущалась, почему я все время прихожу с цветами. Но только делала вид, что возмущается. Ей это нравилось.

«Мне пришлось изучать все, что я не любил в жизни»

 Я знаю, что вы начали работать с 14 лет. Кем начинали?

— Помощником автослесаря в автоколонне. Это была хорошая работа, оплачиваемая. Я даже на первые три свои зарплаты купил куртку аляска. Это было очень модно. Привез ее брат моего товарища по плаванию. Он ходил в Японию, оттуда привез и мне. Мы были очень модные.

Почему вы пошли на такую тяжелую работу в 14 лет?

— Потому что мама нас воспитывала четверых и надо было зарабатывать. Моя сестра работала на военном заводе наладчиком и часто в две смены, потому что нужно было как-то жить. Мама работала на трех работах. Днем – учителем в дневной школе, вечером – в вечерней. Ночью ходила на завод вместе с сестрой убирать. Мы не боялись никого.

Когда началась ваша карьера в металлургии?

— Я работаю в металлургии с 2003 года. До этого работал в машиностроении, связанном с металлургией, начиная с 1998 года.

— А кем вы хотели стать в детстве?

— В детстве хотел стать космонавтом. И не желал быть ни бухгалтером, ни химиком. У меня отец был бухгалтером, он всегда приносил домой кипы бумаг и работал дома. И это отнимало то короткое время, которое я мог проводить с ним вместе. Поэтому я терпеть не мог бухгалтерию и бумаги.

Из всех уроков в школе больше всего терпеть не мог химию. Физику мы любили. Алгебра, геометрия – с этим было очень плохо. И когда я стал коксохимиком-экономистом, это было что-то… Мне пришлось изучать все, что я не любил в жизни, для того чтобы разбираться в этом.

Когда вы стали директором Коксохимзавода в Авдеевке?

— В Авдеевке – в 2013 году. До этого я проработал восемь лет на Запорожском коксохимическом заводе. Из них три года работал директором.

«Звонок главного инженера: «По нам стреляют, мы горим»

 Вы помните первый день войны?

— Воспоминания хранят несколько дней. Для меня начало войны, первое – это боевые действия в аэропорту. Война в Славянске, Краматорске воспринималась немного по-другому, это сейчас пройдет быстро, встряхнется и закончится.

Потом, когда в многоэтажный дом было попадание. Это был, по-моему, шестнадцатый этаж, а я жил на одиннадцатом. Это была уже война-война.

И первый обстрел Коксохимзавода очень хорошо помню. Я поехал в Мариуполь. Все было довольно сложно и напряженно. Но, знаете, все жили с убеждением, что воюющие люди в любом случае понимают, что есть какие-то большие вещи, которые точно трогать нельзя. По опасному производству, по заводам не будут стрелять. Потому что как можно стрелять по опасному производству, которое можно разрушить и после этого не восстановить?

На предприятии были серьезные повреждения коксового и углеподготовительного цехов. Это последствия субботних минометных обстрелов. Тогда на территории предприятия разорвалось полсотни снарядов. Перебиты все четыре высоковольтные линии электросетей, питающих завод.

Я ночевал в Мариуполе. В час ночи звонок главного инженера: «По нам стреляют, мы горим». Не может быть! Я сел в машину и уехал.

 Пока вы ехали на завод, о чем думали?

— Я все это время звонил, выяснял, что происходит, где происходит. И понятно, что удаленно такими вещами управлять сложно. Но я пытался успокоить людей, с которыми разговаривал. Хотя сам точно не знал, что буду делать, когда приеду.

«Я точно понимал, что остановка завода – это смерть для города Авдеевки»

 Чего вы боялись больше всего?

— Как любой нормальный человек, боишься смерти, смерти ближних, людей, с которыми ты работаешь. Но это совершенно нормальная вещь – страх смерти. Я очень боялся, что остановится завод и совершенно точно понимал, что остановка завода – это смерть для города Авдеевки, потому что там все между собой взаимосвязано, переплетено.

Там инфраструктура общая: электроснабжение, водоснабжение, канализационная система. То есть умрет город – умрет завод. Умрет завод – умрет город. Точно не хотел этого допустить, потому что там люди, с которыми я подружился, сроднился, с которыми работал. И для них это тоже вопрос будущего. Мы поставляли кокс на четыре комбината, и остановка завода – значит оставить их без сырья.

«Мы останавливались 15 раз, обстреливали нас более трехсот. У нас погибли 12 работников»

В такой ситуации нельзя отключать доменные печи. Что могло случиться, если бы их отключили?

— С доменными даже немного полегче, а с коксовыми печами гораздо сложнее. Они строятся из огнеупорного кирпича. После того, как их построили, их разогревают, и температура в них, по теории, не должна падать ниже 900°. Потому что потом кирпич начинает рассыпаться. И дальше завод не может полноценно функционировать. Но мы останавливались 15 раз, обстреливали нас более трехсот. У нас погибли 12 работников. И эти остановки...

Сейчас даже говорить об этом, вспоминать не хочется. Это была тяжелая работа, я иначе не скажу.

Прежде всего была масса вещей, которых мы вообще не знали, потому что с этим никогда не сталкивались ни мы, ни наши коллеги. Надо было выяснять, как нам идти в аварийную консервацию. Вообще, консервация батареи занимает месяц. Мы первую консервацию провели за четыре дня. И за это время температуры почти упали до крайне низких. А наша последняя консервация заняла четыре часа, то есть в теории это месяц, а мы за четыре часа справились.

Мы горели много раз. Мы научились держать самостоятельное производство электроэнергии без специального автоматического устройства поддержания частоты вручную.

Поэтому, я считаю, что оставшийся коллектив спас завод. Когда я был маленьким ребенком, как ты, была такая книга «Как закалялась сталь» Николая Островского. И вот я читал о том, как люди в адских условиях работали, восстанавливали железные дороги. Затем о Великой Отечественной войне рассказы деда слушал. Я все время думал, что мы выросли совсем другими, парниковыми людьми, которые даже близко не в состоянии сделать то, что делали эти люди.

А оказалось, что мы не хуже. Мы можем так же спать по два часа в сутки месяцами. По два, по четыре часа… Это очень тяжело. Особенно когда битва за аэропорт, спать было практически невозможно, потому что там тяжелое вооружение, стреляют без остановки. И ты просто выключаешься ненадолго и потом снова работаешь. И так все жили. От этого никуда нельзя было укрыться. Можно было только работать.

Вы сказали, что было 12 смертей на заводе. Как вы это пережили?

— Каждый раз тяжело. Из 12 наших сотрудников на самом заводе погибли два молодых парня. Остальные либо по пути с завода, либо в дом прилетело, в квартиру.

Это были молодые ребята. Одному 24 года, другому 25. Одного убило, когда он рядом с отцом шел на работу, сотрудник второго коксового цеха Сергей Кругликов. Помню, когда начальник цеха плакал, молодой парень. Трудно. Тяжело. И ты понимаешь, что ничего не можешь поделать. Ты можешь только поддержать, и ради них не отступать.

«Нам говорили поставщики: «Нет, мы дальше не поедем, потому что у вас стреляют» 

Защищать завод, да?

— Защищали его военные, там шла война. Мы проходили через линию фронта. Вернее, сначала линия фронта проходила через завод, потом ее потихоньку отодвинули чуть дальше. И это с большими потерями военных и, само собой, гражданского населения тоже.

То, что сейчас завод живет и функционирует, это общие усилия. Наша задача была – в любых условиях сохранить его работоспособность, что мы и делали. Потому что все очень взаимосвязано, город и завод. Если завод остановится, то город замерзнет.

 У нас была в 2017 году ситуация, когда при температуре минус 20 начались очень длинные, дикие обстрелы. Почти месяц активные боевые действия. У нас был выбор: консервировать батареи, но неизвестно, сможем ли мы их вывести из консервации и отапливать город, или поддерживать работу батарей. Мы остановили половину завода и тепло передавали в город – и город удалось сберечь. Вопросы, связанные с питанием, решал Фонд Рината Ахметова, организовывал поставки. Что касается электроснабжения, водоснабжения, этим занимались мы.

Мы создали специальные бригады из заводских специалистов и части городских. И мы просто трудились. Как только обстрел заканчивался – сразу приступали к ликвидации последствий. Все это требовало материальных затрат, конечно, у меня был карт-бланш. Мне сказали: сколько нужно денег, покупай все, что нужно, привози.

Но даже простая поставка какого-то оборудования – это было всегда целое приключение. Большая проблема. Доедут в лучшем случае до Покровска и говорят: «Нет, мы дальше не поедем, потому что у вас стреляют». И не ехали. Мы отправляем туда своих водителей, краны, перезагружаем.

С логистикой был просто кошмар. Железную дорогу постоянно восстанавливали вместе с железнодорожниками совместными усилиями. По сути, мы всем помогали, а через некоторое время подтянулся МЧС. Они тоже многое сделали.

Но надо понимать, что в самое тяжелое время еще до того, как государство начало оказывать помощь, этим занимались только мы. Нам акционер сказал: «Сколько нужно денег, используйте, берите, стройте». Мы это делали. И заводские бригады работали, и городские.

Вернемся к тому времени, когда началась война и нужно было принимать решение о переезде в Запорожье. Как ваша семья отреагировала на это?

— Жена до последнего ездила на работу в Донецк, в апелляционный суд. Она уже была беременна. Я говорил: «Хватит, давай в декрет». У нас в сентябре 2014-го родилась дочь.

Вопрос о Запорожье не стоял, потому что в Донецке я восемь лет проработал, а жена у меня из Запорожья.

Началось все в конце мая. Я ездил на работу и обратно. Мы с главным инженером называли это «ротация». То он, то я. Он семью отвез в Днепропетровск. Завод не должен никогда оставаться без руководства. И мы поочередно ездили.   

Очень сложно было, особенно когда там были тяжелые обстрелы, заставлять себя ехать обратно. Это, конечно, каждый раз через силу. Но, с другой стороны, когда там идет война, а ты дома, это тоже вообще не жизнь. То есть ты живешь совсем другими мыслями. Хоть на расстоянии 200 километров твой мозг не может переключиться ни на что другое.

Когда находишься на месте, ты ситуацию видишь четче, постоянно на телефоне. У меня был рекорд. Мы поехали кататься на лыжах. 30 декабря улетели, а 31-го я полетел назад. Мы только доехали до курорта, только лыжи в снег вонзили и звонят, что снова началось. Я поехал назад.

«Мне по-прежнему иногда снится Донецк»

Насколько тяжело было покидать Донецк вашей семье?

— Донецк вообще тяжело покидать. Это классный город. Мне очень жаль, что так с ним вышло. Мне по-прежнему иногда снится Донецк, но, правда, все реже.

А вы часто ощущаете ностальгию?

— Реже. Поначалу очень было тяжело, но потихоньку все реже. И что хуже всего, потихоньку обрываются нити… одни, другие, третьи. Их все меньше.

Насколько сильно потеря города, где вы жили, радовались, работали, изменила вашу жизнь?

— На самом деле, мою жизнь изменила война. Потому что все, что имело какую-то ценность в обычной мирной жизни, в условиях войны меняется. Ты просто понимаешь, что это пустяк.

«Война всех равняет. Перед опасностью все абсолютно равны»

Что раньше для вас было ценным, а сейчас уже не столь важно?

— Как вам сказать… Я был пижон, нравилась такая яркая жизнь, часы, машины и прочее. Это было для меня атрибутом успеха. А сейчас не ношу, хоть они у меня есть. Костюм надел только для того, чтобы прийти на интервью. Я не люблю костюмы. Машина – это тоже средство передвижения.

Знаете, война всех равняет. Перед опасностью все абсолютно равны. И неважно директор ты завода, или заместитель директора, или начальник цеха, или просто рабочий, потому что ты находишься в совершенно одинаковых условиях перед тем, что прилетит с неба на землю, не дай Бог, в тебя. Ты равный среди равных.

История была для меня показательная. На Мироновской ТЭЦ, в Мироновке тоже были очень активные боевые действия. Люди не могли оттуда уехать, сидели в бомбоубежищах. И чтобы их эвакуировать, вели переговоры – сделать двухчасовой коридор, чтобы можно было вывести людей. Ибо там все сидели в подвалах, а стреляли крепко.

Появилась договоренность, чтобы людей оттуда вывезти. Сказали: завтра с 12 до 2 обещают коридор. Уже нашли, куда людей расселить, нашли транспорт, там все подготовили. А стреляют так, что все отказываются уезжать. Тогда мне позвонили из Штаба Фонда Рината Ахметова, говорят: «Там люди, их надо вывезти, а никто не едет. Ты можешь со своими поговорить, вы ведь к этому уже привычны».

Я поехал, собрал мужиков, говорю: «Обещают, что два часа коридор будет. Но ни местные, никто ехать не хочет, а людей нужно вывезти, там четыре автобуса. Кто поедет?» Вышло семь человек сразу. И начальник цеха говорит: «Я тоже поеду».

Поехали, ждали-ждали… Как только маленький перерыв был, на ходу все люди забежали, загрузились, уехали. Всё нормально. Но когда ехали, уже начали стрелять. Очень часто все эти договоренности не соблюдались.

Они приехали, привезли людей, их радостно встретили. Привезли в место локации, все отчитались об операции. Я говорю: «Мужики, спасибо!» То есть там ребята-герои. И если бы не они, ничего бы не было. Все бы уже было трухой.

У вас крутой коллектив с настоящими людьми. Это очень важно.

— Причем женщины еще круче мужчин, просто огонь: «Нет, мы никуда не уедем. Это наш город. Мы вперед ногами отсюда». Я помню туннельницу. Это низкоквалифицированный персонал, соответственно, низкооплачиваемый труд. Точно нельзя сказать, что человек из-за больших денег трудится. Она говорит: «У меня дедушка строил завод, отец тут работал. Я отсюда никуда не уеду, пока с землей не сравняют. Я буду здесь жить и работать». И вот благодаря таким людям он на самом деле до сих пор работает.

«Война учит: радоваться нужно даже тому, что взошло солнце и не стреляют»

Завод – сердце города, а люди – его душа. Расскажите, как вопреки потерям в этом военном конфликте можно жить, работать, радоваться? Может, у вас есть свой рецепт?

— Война учит: радоваться нужно даже просто потому, что взошло солнце и не стреляют. Этому можно радоваться. Тихо – и уже супер. Есть вода в кране – вообще песня. Если магазины работают – красота. На самом деле, ты учишься ценить такие простые вещи.

Авдеевцы, за что я их и люблю, очень упрямы. Упрямые люди, которые за возможность жить у себя дома и жить счастливо бились до упора.

Однажды я попал под такую крепкую раздачу. Столько мин пролетело рядом… Мне было так страшно, думаю, все, я больше не могу, не рискую. Потому что очень страшно было. Уехал. И потом я понимаю, что не живу.

Во время войны начинаешь привыкать к обстрелу. Стреляют за окном, но ты понимаешь примерно откуда, примерно куда. Ты думаешь, что понимаешь. Ты думаешь, что ты уже крутой перец и ясно понимаешь, когда там прилеты, когда отлеты. У тебя начинает притупляться чувство опасности. А у меня дочь родилась в 2014-ом, в сентябре. Я понимаю, если меня, не дай Бог, убьют, она обо мне не вспомнит, потому что она меня еще не помнит. И у меня две задачи. Первое – остаться живым, второе – сохранить завод и город. Я убедил себя, что я для этого родился на белом свете.

Я дал себе слово, что не буду подвергаться ненужному риску. Есть ситуации, когда ты не можешь не рисковать. А бравада триста лет не нужна. Ситуация у нас какая? Во время обстрела у нас все горит, и для того, чтобы перекрыть этот газопровод, нужно подняться вверх и перекрыть вентили. И в это время там свистит со всех сторон. Ты дал команду – рабочие спустились в бомбоубежище.

Ты идешь с начальником цеха, с замом, вместе с ними крутишь это все. Все свистит вокруг. Но в этой ситуации отправить человека, а самому залечь – не та история. Оно так не работает.

Помню, был декабрь, начался жесткий обстрел. Мины все ближе, ближе, ближе... Ближайшая метрах в тридцати. Свистело так, что мы легли под стол. Лежим, смотрим друг на друга. Оно свистит. Такой крепкий обстрел был. Осколки свистят, голову приподнять не можешь. Было такое чувство, знаете, как в фантастических фильмах, когда идут какие-то огромные динозавры и ногами бум-бум, все ближе, ближе, ближе к тебе. Лежишь и думаешь: «Вот сейчас всё кончится, встану, поеду и никогда не вернусь». Страшно.

«Я маму обманывал, говорил, что в Запорожье сижу всю войну»

Наверное, ваша жена не хотела, чтобы вы ездили на работу в тот момент.

— Я маму тоже обманывал, говорил, что в Запорожье сижу всю войну. А жена понимала: если я не уеду, перестану себя уважать.

Думаете, мама вам верила? Она знает, какого она родила сына.

— Мы старались быть убедительными. Когда я приезжал в Запорожье, постоянно делали фотографии. Я приеду – мы делаем в одной одежде, в другой, в третьей. У нас был всегда запас фотографий, вот мы сидим там, вот сидим там. И присылали ей фотографии. Вот дома сидим, вот дочь...

Потом, ближе к концу войны, она поняла, что в WhatsApp еще есть видеокамера. Тогда было полегче. Это ей кто-то подсказал: «А что ж ты не звонишь? Ведь можно по видео общаться». Она говорит: «Ребята, почему вы молчали?»

У вас, вашего коллектива завода такая необычная, замечательная история. Как вы считаете, нужно ли вообще свою историю преодоления рассказывать другим?

— Я считаю, что да. Я был маленьким, и у меня дедушка воевал. Один погиб в Украине, а другой попал в плен под Черниговом, четыре года был в концлагере. У него было три побега. Он являлся членом французской компартии, вступил в Сопротивление в концлагере. И я просил его рассказать, но он не любил говорить о войне. Он мало рассказывал.

Я ходил в архивы. А еще приезжал человек, сбежавший вместе с ним. Фамилия Звёздочкин была. Это он рассказывал нам, сидя за столом. А я хотел бы знать гораздо больше. Но как я это узнаю? Уже не узнаю. Поэтому, возможно, мои дети захотят когда-нибудь послушать. Может быть, внуки захотят. 

«Наверху война, а мы сидим в убежище и проводим тендерный комитет»

Если ваша младшая дочь в будущем спросит, вы ей расскажете свою историю?

— Да, когда она подрастет, немножко. Фотографии покажу. Есть такие, как мы тендеры проводили в бомбоубежище, потому что у нас еще не изменили процедуры, ведь все очень быстро начиналось. Наверху война, а мы сидим в убежище, проводим тендерный комитет. Смеемся друг с другом, это ж надо такое придумать. Впоследствии, конечно, упразднили все это. Мы начали по-другому работать. Больше полномочий, и это было также верным решением.

«Если мы не знаем своей истории, то будущего у нас тоже не будет»

Я бы вам хотела кое-что рассказать. Дело в том, что Фонд Рината Ахметова создал музей «Голоса Мирных». Это крупнейшее собрание историй мирных жителей Донбасса, пострадавших от военного конфликта. Как вы смотрите на такую идею?

— С момента возникновения этой идеи, момента обсуждения я говорил и говорю, что очень важно сделать так, чтобы все это не исчезло в небытии. Если мы не знаем своей истории, то будущего у нас тоже не будет. Поэтому мне кажется, это очень важно сохранить.

Ваша история тоже войдет в онлайн-музей «Голоса Мирных», и посетители смогут ее услышать. Что вы можете сказать молодому поколению? Ведь все говорят, что будущее в наших руках, и мы верим в светлое будущее. Но, как показала жизнь, может произойти все…

— Менять мир вокруг себя можно только своими усилиями, то есть меняя что-то к лучшему, меняя маленький кусочек, квадратный метр вокруг себя. Но точно нельзя ожидать, что тебе все принесут на блюдечке с голубой каемочкой. Этого не будет. Следует понимать, что не будет хорошего лакшери-мира вокруг тебя, если ты не будешь работать.

Я хотел бы пожелать молодым не бояться работы, вообще ничего не бояться. Потому что мир меняют только люди, которые не боятся.

Какая у вас сейчас самая заветная мечта?

— Самая заветная мечта – это мир.

Пусть эта мечта сбудется. В Музее «Голоса Мирных» есть традиция – каждый год высаживать столько роз, сколько историй собрано. И потому мы хотим вам подарить именную розу.

— Большое спасибо. Я все еще надеюсь, что мы сможем в Донецке увидеть наши аллеи, что город снова заживет так же, как до войны.

Мы будем верить, что все ниточки, о которых вы говорили, не оборвутся.