"Вокруг все было разбито и сожжено, драмтеатра больше не существовало"

Ей удалось спастись во время трагедии в Мариупольском драмтеатре. С начала марта руководительница музыкальной части Вера Лебединская пряталась там в собственном полуподвальном кабинете.

Театр был убежищем для более тысячи мариупольцев. Пока российские захватчики намеренно не сбросили туда авиабомбу…

Я прибежала в Мариупольский театр 4 или 3 марта, я не помню, потому что там уже попало в мой дом. Четвертый и пятый этажи уже горели, стекло выбило и там было около меня. Я в центре жила, две остановки от театра, где так называемая тысячка, и там уже попало в ЦНАП, попало в этот дом. Я уже поняла, что мне опасно здесь оставаться и почему-то так хотела в театр: я думала, что там спасусь. Вот у меня было такое чувство, и я побежала. Там уже была Семочка Оксаночка с мужем, они из Восточного убегали; машина у них, но они не могли уехать из Мариуполя, потому что не было бензина, ни у кого уже ничего не было; они под театр поставили свою машину и обосновались в моем кабинете.

Мой кабинет был в полуподвальном помещении, и я там с ними была. Нас четверо было, потом еще к нам присоединился наш охранник со своей семьей – шесть человек там было. Жили до 16-го. Как мы жили…

Ну, делали что могли, люди как-то самоорганизовались, и наш осветитель Женечка – она там была как-то комендантом. Ну, нельзя сказать, что это было бомбоубежище, а такое подвальное помещение, где уже было 60 человек; они уже там знали, что делать. А тут, когда объявили какую-нибудь мобилизацию… ой, не мобилизацию. Как? Эвакуацию, и люди все приехали на машинах изо всех районов, где была стрельба, приехали в театр и сказали нам открывать дверь.

Открыли дверь, и они все зашли, и это было около тысячи человек. И когда уже началось, где-то до тысячи, обустроили какой-то медкабинет, стали волонтеры приходить, они что-то приносили: еду, какую-то одежду. Ну, там уже, понимаете, началось разграбление магазинов, ну, все. И эти волонтеры, наверное, чтоб ничего, но там людей много, они уже знали, что здесь народу было, и они приносили еду, организовались, они еду готовили на кострах. Люди… даже наших театральных мало было там работников, а люди, которые уже были эвакуированы, себе… они самоорганизовались.

Там Миша, ну, он кавказской национальности, ну, он очень, все, что мы приносили, он варил всем нам большой чан, какие-то кастрюли они там принесли, там кафе было рядом. Ну, бомбы падали, даже до того взрыва упала бомба прямо или пролетела, ну, я знаю, что там, и стекло разбилось. Ребята забивали там, и все, и ранило женщину, которая там варила эту еду, у нее спина была ранена. Прибежала, а у нее кровь лилась очень сильно, и в кабинет она приходила.

Как-то был такой приемничок на этих, на батареечках, они там что-то передавали, знали – какая-то сводка, ну, кто куда, вот по этим сводкам люди думали, будет эвакуация или не будет. Они уезжали на свой страх и риск. Кто возвращался, кто проехал, кого, слышали, обстреляли, кто погиб. Ну, это страшно было, потому что никто не знал, уедет ли он, а ждали такую эвакуацию с Красным Крестом. А там, оказывается, не пускали они людей, эти машины не пускали, не пропускали они.

Никто, короче, ничего не знал. Я была внутри, я была в своем кабинете. И мы, ну как… это, начали с утра своими делами заниматься, а потом получилось так, что мы с Оксаной все сделали. Пришли в кабинет, и наш Богдан, и они нашли бензин, и они буквально, может, за 20 минут… они говорят: «Ми будем выезжать». С какой-то… там еще люди были, мы обнялись, сказали, что встретимся обязательно. Они уехали, куда-то вышел ее муж посмотреть на свою машину, должно быть, стоит или не стоит, а потом он прибежал, а мы сидим с Оксаной.

Она сидит. Говорю, как ангел-хранитель, знаете, так было... И вдруг уже пришел муж ее, и вдруг мы слышим самолет летящий, но мы уже знали, что как самолет – это бомбы на «Азовсталь». Это страшно, и мы как-то так окоченели, и вдруг такая была… ну, вы знаете, как это «у-у-у-у», ну, звук летучей бомбы. И я поняла, что это бомба, как-то так. И мы сюда, в эту комнату, которая глухая, – и все, я не слышала взрыва.

Какой-то хлопок – и все: штукатурка, стекло, дверь… Я не знаю, сколько мы минут стояли, пока это все опало, это было как, знаете… как заморозка. А потом муж Оксаны говорит: «Девочки, стойте, я сейчас выйду». Ну, у нас один выход был по ступеням; сколько он был, не знаю. Он прибежал, плачет, обнял нас. Говорит:

У меня там пальто висело, в общем, ничего-ничего, все куда-то ударной волной… какая-то куртка была старая, Оксана совсем… Вещи у нее были в своем кабинете, там подойти к нему нельзя было, какие-то чемоданы… Потом выяснилось, что в том чемодане вещи, которые мне совсем не нужны; как я их собирала, я не знаю. Ну, какие-то документы были и этот чемодан; кота я не нашла, потому что я звала. Мне так очень его жалко, так страшно, и людей жалко. Ну, я понимаю…

И когда мы выскочили, да, мы по трупам шли, потому что там он покрыл людей – женщина, мужчина, потом ребенок какой-то, родители склонились над ним, потом еще. Ну, там очень много людей было. Ну, какие-то выбежали за нами люди, и мы… Я понимаю, что это был первый взрыв, потому что я освещен… я видела это, там уже, там еще не было такого обгоревшего. А когда уже видела фотографии, там было все обгоревшее. Первый этаж, когда заходишь из зрительного зала, – там все было сгоревшее.

И когда мы выскочили, еще метров, может, 300 пробежали, я не знаю, мы бежали, кричали: «Господи, неси нас туда, где мы спасемся!» За нами люди еще, и потом мы…

В XXI веке – как это можно делать? Как такое допускается, как это? Я не могу... Я не могу этого понять. Мы тяжело спасались, потому что машину Оксаны завалило, бензина не было. Еще и машину… она стояла там, где упала стена, завалила машину. И когда мы выбежали, мы побежали к морю, это Песчанка, это поселок за портом. Мы так туда бежали, я не знаю сколько. Там очень далеко, но казалось, что мы быстро прибежали.

Мы туда прибежали, нас… Никого нет, Песчанка разбомблена, ее бомбили дней за пять до того, как разбомбили театр. Какая-то женщина встретилась, ну, она нас приютила дома, а там воронка, стекла нет. Ну, в общем, говорит, что вы будете делать. Спрашиваем, может, кто вывезет, может хоть кто-нибудь. А она говорит: «Никого нет, какой-то перевозчик там, может, спросите». Мы деньги заплатим, как-то, ну, выходить… Ну, ночь переночевали, самолеты через каждый час, ну, там, пожалуй, я не знаю, из Крыма через каждых пять минут они летали. Ми спать не спали, холодно. Ну, не буду рассказывать, какой ужас. Неделю – это холода, и оно, как назло, было минус 5, минус 7, а мы одеты кто в чем. Оксане женщина дала какое-то пальто, благодарить Бога, спасибо ей, что она помогла, что она [Оксана] не голая бегала.

А потом, ну, утром мы встали, а эта женщина говорит: «Что вы будете делать?» Я говорю: «Ну, мы пешком, пожалуй, пойдем в Бердянск по морю». «Ну как же вы?» Я говорю: «Не знаю, там по морю, а там все оккупировано.

Ну, она сжалилась. Говорит: «Ну ладно, кто из вас есть этот, шофер». Я говорю: «Муж Оксаны». «Да, – говорит, – у нас есть машина, она не очень хорошая, она может не доехать. Ну, мы вас возьмем, мы последние люди, которые эвакуируются из этого поселка». И они нас на другой день забрали, и мы доехали до Бердянска. До Бердянска… там где-то ночевать должны были.

Там никого не знаем, а там же тоже оккупированный город. Ну, нас так-то в церковь, церковь нас приютила, и мы двое суток ночевали на полу, какой-то был коврик – и все. А холод был ну страшный, я ну очень простыла. Короче, там еще в Бердянске двое суток, а потом уже люди ждут эвакуации, объявляют, а опять нет эвакуации. Они не пропускают машины с Красным Крестом, на Васильевке их держали, и все. А потом, когда мы уже на свой страх и риск через двое суток тоже… Говорим: «Ну что, будете ехать?» Она говорит: «У нас дети, нам надо ехать на свой страх и риск». И мы сели в эти машины, это пять или шесть машин на свой страх и риск [поехали] в Васильевку; кажется, Пологи, а потом Васильевка.

Нам эти парни, или русские, говорят: «Езжайте». Мы смотрим… Там стояли машины – не пускали Красный Крест в сторону Бердянска, не пускали, и начался бой, и все развернулись и туда поехали: и Красный Крест, и еще люди. И мы туда пристроились, и мы попали в бой. Ми ехали возле этого боя, ужас.

А у меня Библия очень старая, это моей бабушки, еще прабабушки. Я так молилась на эту Библию, говорила: «Господи, сколько же Ты меня спасал, так давай уж, Бог, мы будем…». Короче, мы приехали в Запорожье. Потом наша замначальника управления культуры дозвонилась до меня, говорит: «Вера Федоровна, вы живы, слава Богу». И она говорила, что будет эвакуационный поезд во Львов, и так вот я во Львов.

Потом я... меня друзья там приютили, я полтора месяца на природе была, потому что я не хотела ни общаться, ни жить не хотела. В свои годы пережить два вот таких… Ну, почти все восемь лет я убегаю, убегаю, убегаю и не знаю, когда уж я буду в покое.