"Снайпер почему-то решил выстрелить именно в маму. Пуля вошла прямо в лоб..."

На ее глазах российский снайпер убил маму, а отца оккупанты выкрали с места расстрела. Вывезли на допрос с мешком на голове.

Днем Таня возвращалась с родителями от бабушки. Там, чтобы выжить, они готовили еду на печи. Каждый день семья из Бучи ходила по этому маршруту, предварительно повязав на себе белые платки – знак мирных жителей. Домохозяйка, программист и их дочь-студентка...

Тело мамы российские солдаты разрешили убрать с дороги только дедушке Тани. Он когда-то воевал в Афганистане и смог уговорить их отдать тело дочки.

На момент записи интервью Таня и ее родные разыскивали своего 97-летнего прадеда. Он жил в соседнем городе Ирпене и исчез во время оккупации в марте 2022 года.

Меня зовут Сичкарь Татьяна, мне 20 лет, я из Бучи

И прожила там всю свою жизнь с папой, с мамой, с котами. У нас в Буче бабушка с дедушкой, и в Ирпене были прабабушки с прадедушкой. Я очнулась от того, что меня будит мама. Она выходила на улицу, потому что увидела из окон, как летит ракета. Она не спала всю ночь, она накануне с папой… они начали всерьез рассматривать вероятность того, что может начаться война, но мы не ожидали того, что она начнется сразу в таком масштабе и что она будет здесь, у нас.

Вскоре из-за боевых действий у нас начались перебои с интернетом, с электроснабжением, но его скоро восстановили. Но потом снова начались перебои, тогда уже, вероятно 7 марта, окончательно исчезла электроэнергия и вместе с ней интернет. Уже были повреждены какие-то кабели связи, по телефону было очень сложно кому-то дозвониться. И после этого уже пропала вода, и спустя еще день, с 8 марта, пропал газ. И когда пропал газ, то стало очевидно, что готовить уже было нельзя. И с того времени каждый день мы ходили с родителями к бабушке, потому что у нее частный дом, там на улице была печка, и мы на дровах готовили еду.

Когда въехала большая колонна, она проехала по Вокзальной, их там разбомбили, и, кажется, после этого въехал в наш двор многоэтажного дома, внутрь заехал какой-то... какая-то их техника.

Мы слышали, как заехала какая-то машина, очень громко этот мотор… Мы слышали, как кто-то там что-то кричит, наверное, эти солдаты. Они бегали, увидели, что у нас во дворе аптека – они разгромили эту аптеку, разбили стекло и забрали оттуда, скорее всего, какие-то бинты, какую-то элементарную аптечку и уехали. После этого мы вышли на улицу, мы видели следы от этих, потому что оно сильно царапает асфальт. Они там по газонам поездили, деревья поломали.

Через несколько дней уже они… мы их начали видеть, а с 8 марта уже точно они где-то организовали штабы в соседних домах, в школе, и там же они ездили на этих танках. Мы видели, как они ходят там. Людей по 20 куда-то перебегают, позже они уже начали в соседнем доме жить, то есть мы их уже где-то с первого, нет, не первого, где-то с седьмого марта они уже регулярно… мы их видели из окон. А у бабушки, когда мы к ней ходили, мы впервые сами с ними столкнулись 10 марта.

Ну, я так понимаю, что в первую очередь они сначала забирали какую-то еду, какие-то там шоколадки, возможно какую-то технику тоже. А там, где были хозяева, они приходили и говорили, что нам надо проверить наличие оружия и мобильных телефонов, и вот они так людей по 15 заходят во двор, проверяли там все, осматривали дома, какие-то амбары, такое… Но первым было лень это делать, они делали это поверхностно, они старались быть вежливыми, ну по возможности быть вежливыми, когда приходят к тебе домой искать.

Потом они ушли, вот так глянули, ничего не изъяли. Они спрашивали, есть ли у нас смартфоны, но у нас их тогда не было с собой. Они сказали «хорошо», потому что смартфоны они должны изымать. Они, видимо, поняли, что местные передают координаты, когда видят их. Ну и дальше мы часто потом, когда приходили к бабушке, там была такая улица Киево-Миргородская, они по ней постоянно ездили. Я так думаю, к этому транспортному узлу Буча — Ирпень — Гостомель, скорее всего, они туда ездили, что-то возили или просто катались, я не знаю, что они делали. И вот регулярно они вот так на танках, на БМП туда-сюда ездили. То есть, мы их уже каждый день видели, они обычно не трогали, они еще требовали, чтобы все местные носили белые повязки.

Сначала это люди говорили, что шли на эвакуацию, а потом уже и все остальные, которые оставались здесь, тоже носили белые повязки.

24 марта мы, как всегда, утром… Мы до этого не ходили к бабушке, у нас уже начала заканчиваться вся еда, которую мы приготовили. Мы не ходили, потому что они по двору активно бегали, они однажды даже наших соседей… решили шутку сделать: забрали всех их мужчин, посадили в подвал, забрали телефоны, сожгли, сказали, что подвал заминирован. Мужчины просидели там пять часов. Их открыл родственник ихний.

Оказалось, что их никто не минировал, а просто набросали каких-то там палок и привязали бутылку, чтобы, когда дверь открывалась, она разбилась и напугала. Это у них такие шутки были. Ну и после этого 24-го мы все-таки пошли к бабушке. Как всегда, готовили и вдруг, опять-таки, пришли эти военные с проверкой. Эти уже более тщательно осмотрели наш дом, забрали у нас сим-карты с кнопочных телефонов (смартфоны мы спрятали). Они очень тщательно обыскивали.

Как все, один гражданский человек защитит, они что-то помялись и решили, что они просто нас осмотрят и уйдут. Мы им сказали, что ходим через железную дорогу, а они такие: ну ладно, ясно. Они просто спрашивали все подробности, кто живет, как живет, сколько нас людей. Одним нашим аргументом в пользу того, что не нужно забирать папу, было то, что мы ходим через железную дорогу домой туда и нам нужно вернуться к их комендантскому часу. То есть они ничего не говорили, что там по железной дороге нельзя ходить или еще что-то.

Утром мы пришли нормально: я, мама и папа — мы втроем ходили. И вдруг у железной дороги раздался очень громкий выстрел — я оглохла на правое ухо, я увидела… Это все как-то быстро происходило, не могу описать это. Увидела, как у мамы сзади из головы вылетает что-то из-за этого громкого выстрела.

Я поняла, что что-то рядом стреляет. Я крикнула: «Ложитесь!» Мама упала, в нее попала пуля, а мы с папой легли. На тот момент я шла за мамой, папа шел первым.

Но почему-то в тот момент снайпер решил выстрелить именно в маму. Мы понимаем, что это был снайпер, а не какой-то случайный выстрел, потому что пуля вошла точно в лоб. И скорее всего, ну я понимаю, что это был снайпер, потому что там потом я уже ходила, там было видно как раз там, где мы шли, такой пункт, из которого стреляют, там были блоки с этими огневыми отверстиями.

И мама упала. Папа сказал спрятаться за мамой, я ему говорю, что я видела, как что-то у мамы из головы сзади вылетело. Он ничего не сказал на это. Я подползла к маме, я вижу, что папа в порядке. Я начинаю маму как-то, как-то ее… пытаюсь с ней поговорить, пытаюсь ее там как-то взять за руку, еще что-то — она не отвечает. Я просто упала к ее ногам, она в другую сторону головой упала. Я уже понимала, что, скорее всего, это была какая-то пуля, что с ней что-то, ей очень плохо.

И у нее все лицо в крови, голова в крови у нее, из носа кровь шла тоже, она еще пыталась дышать. Но я надеюсь, что она уже ничего не понимала, ничего не чувствовала, потому что это все-таки очень больно. И вот она так лежала. Я видела — кровь по асфальту растекается. Я понимаю, что я ничего не могу сделать, даже если что-то приложу. Я поняла, что это попадание пули в голову, что она сзади вышла, что я уже ничего не могу сделать. И вот минут пять мы так как-то…

Я так потом легла за ней, начала кричать просто, и потом после этого папа уже пытался как-то докричаться до тех русских. Мы поняли, что они стреляли с завода, там были как раз такие белые стены у этого завода. Он увидел, что с другой стороны у ворот там кто-то стоит, солдат, и смотрит на нас.

Он говорит: «Жена», я говорю... кричала, что у меня маму ранили. Никакой реакции не было, и папа мне сказал, чтобы я вставала и бежала к бабушке, попросила соседа, чтобы он пришел с тачкой, чтобы мы забрали маму. И вот еще такой интересный момент. Я была тогда так одета, в кучу теплой одежды, в такой шапочке…

Люди, которые меня не знали, они думали, что мне 14 лет, и, скорее всего, этот снайпер тоже это видел. И даже эти военные, которые приходили осматривать нас, они тоже говорили, что здесь ну бабушка, дедушка, семья и ребенок, то есть меня идентифицировали не как взрослую, а именно как ребенка. Я тогда встала и побежала. Там как раз рядом был лес, прибежала к бабушке. Ну там сосед рядом.

Я сначала не хотела говорить бабушке. Я понимала, что мама, даже если еще не умерла, то погибнет в ближайшее время. Я сказала ей сначала, что маму ранило. Я боялась ей сказать, потому что не понимала, какая у нее будет реакция. Поэтому я взяла соседа, тачку, и мы побежали к тому месту. Он меня оставил в том лесочке, а сам пошел к маме. Он туда долго пытался подойти, он там осторожно пролез через канаву у железной дороги, но увидел, что папы рядом нет. Он увидел его у ворот, что он разговаривает с русскими и как раз показывает в эту сторону

И мы так подумали еще и начали возвращаться. И мы увидели с другой стороны, что отец стоит у этих ворот, и мы стали его звать к себе, чтобы он пошел с нами, а он стоял у ворот и не отходил. Он начал нас звать, но я хотела сначала подойти… Но правильно сделал наш сосед, он сказал, чтобы я не подходила, потому что неизвестно, что бы они сделали с нами. Он понимал, что это россияне заставляют его нас звать. Мы звали друг друга, мы ему махали. Он нам махал, в конце концов мы ушли. И вот мы пошли.

Сосед рассказал уже бабушке, что мама, очевидно, умерла. Она начала плакать, кричать: ну как так, она только что, ну полчаса назад, со своим ребенком разговаривала, все было нормально, и тут такое! Папа все не возвращался, и мы думали, что делать дальше, потому что уже стало смеркаться понемногу. Неясно, что было делать.

Я вспомнила, что у нас в квартире остались закрытые кошки, очевидно, что я к ним сама бы не пошла. Думали-думали и решили наконец, что к ним пойдет дедушка. И он собрался, взял палочку, потому что он полупарализован, ему тяжело ходить, но он был на афганской войне. И он военный, он понимает, как с такими людьми разговаривать. И вот он взял и пошел, очень медленно шел. А потом долго его не было, а туда пять минут идти. Вдруг мы увидели машину, а мы уже как месяц машин не видели, потому что никто не ездит во время войны.

Но оказалось, что это дедушка, ему дали какую-то ворованную машину русские, и он на заднем сиденье привез маму. Он рассказал, что папу он не видел, что он с этими русскими очень долго разговаривал, то есть он подходит — ему кричат: «Стой!» Он стоит минут 15, как-то долго они там коммуницировали, обыскивали. Они спросили, что он хочет сделать. Он говорит: «Забрать тело». Они спросили, кто она ему, они спросили, не видел ли он здесь бандеровцев.

И вот когда уже дедушка вернулся, переложили маму под навес, бабушка умыла ее. Я уже не хотела смотреть, мне было тяжело, сложно, я просто сидела думала, что дальше, как дальше, потому что ничего не понятно. Папа исчез, папы нет, маму убили. Куда, как, что дальше? Ну и после этого мы оставили маму на улице под навесом, накрыли одеялом, пошли спать.

Я надеялась, что вернется отец, но поняла, что ночью, скорее всего, его не отпустят, я поняла, что надо ждать до утра. Это была сложная ночь. Как-то так интересно, именно в тот день начался дождь, до этого дождя очень долго не было, и в ту ночь на всем небе было какое-то красное зарево, символически очень получилось, такого долго не было.

Утром пришел папа. Я ждала его, как раз уже рассвело, я постоянно там на каждый звук, как собака лаяла на ворота, я выглядывала-выглядывала, все ждала, что он вернется. Он вернулся, у него было лицо... я видела, что он шокирован. Я бы, наверное, его не узнала, если б так увидела.

Он рассказал, что после того как я убежала, он встал, подошел к этим русским. Они тоже ему сказали стоять, тоже обыскивали и, самое интересное, как его обыскивали. Он в 20 метрах от этого забора стоял, и они через бинокль смотрели в его документы, потом сказали показать ему содержимое рюкзака: там были только залитые термосы с чаем, горячие.

После этого они ему сказали, чтобы он снял всю одежду, и он на улице, еще холодно, стоял обнаженный перед ними, показывал, есть ли у него нацистские татуировки. Конечно, у него никаких татуировок нет, ни нацистских, ни обычных. Еще спросили у него, как он оценивает эту ситуацию как гражданский человек.

Он сказал, что «у вас освободительная операция: вы освободили меня от жены, а дочку от матери». Я не знаю как его после этого не убили. Они что-то думали-думали, думали-думали, сказали, что сейчас уедешь в одно место, потом тебя привезут сюда, и мы дадим тебе унести ее тело. И вот его забрали на территории этого завода, надели мешок на голову, завязали руки за спиной так крепко, что они очень скоро начали неметь.

И так вот с мешком на голове, с руками связанными, посадили его в какую-то технику, не знаю, что это было, куда-то повезли. А солдаты, которые были в этой машине, они спросили, кто он такой, почему его везут на допрос, а он все рассказал.

Они там как-то, ну кто-то молчал, а кто там..., ну матерились на войну: «Что мы тут делаем, зачем это, зачем этот придурок выстрелил?» Они его [отца] привезли куда-то, там была верхушка их руководства, там был какой-то военный психолог и какой-то их командир еще выше рангом, они его допросили. Спросили, что случилось. Он им все рассказал, а они молчат.

Он: «Ну так как? Что вы будете со мной делать? Куда, как?» Они начали у него спрашивать, не мародер ли он. Они у него нашли этот телефон мамин, из которого забрали сим-карты. Они думали, что это его, они стали ему рассказывать, что они у него нашли эсэмэски, где он хвастается тем, как он «размародерился». Он говорит: «Такого быть не может, это телефон моей жены». Зачем было так делать? Наверное, для забавы просто так, потому что мы знаем, что там еще соседей расстреливали, когда они просто шли. Ну и вот отца там допросили, пытались доказать, что он мародер, ну и после этого сказали, что его отвезут обратно.

Его пересадили в другую машину, куда-то везли. И вот вдруг пересадили еще в другую машину: эти уже выкинули его где-то посреди ночи с этим мешком. Ему уже какие-то военные перевязали руки спереди, потому что он попросил, очень сильно были завязаны, и они его высадили с мешком на голове и сказали:

Это был центр Бучи, как мы потом уже поняли, но он не узнал, потому что нет уличного освещения, все там обгорело. Какие-то машины разбитые были. Он увидел какую-то разбитую машину и начал… как он сам говорил, что он думал, что он будет шокирован. Если бы он сделал какой-то неверный шаг, его бы, скорее всего, убили.

То есть он не шел эти сто метров, потому что увидел, что там что-то или кто-то курил сигарету. Или какая-то… Ну что-то он увидел, там впереди что-то светится. Он решил, что это блокпост и его там просто расстреляют без каких-либо вопросов. Он залез в разбитый автомобиль, развязал там руки, услышал, что едет какой-то танк. Он скрылся внизу, потом вылез, думал, что делать.

Сначала спрашивал, где он, как дойти, сначала пытался ночью ходить, но заблудился и вернулся к ним назад и переночевал у них, а к утру уже пришел к нам и рассказал все. И утром я была рада видеть, что папа у меня вернулся, что он жив, что он цел.

Конечно, мы были все очень шокированы, но мы, пожалуй, и до сих пор шокированы, не можем в это поверить. Утром мы с соседями организовали похороны, ну которые возможно было в таких условиях. Папа все утро рыл могилу в нашем дворе, потом пришли соседи. Очень мало людей осталось на самом деле, потому что почти все уехали. Там даже был человек, исполнивший роль священника: он прочел молитвы, и вот так и была мама похоронена во дворе. Мы думали, что делать дальше.

Но там тоже были слухи, что стреляют в людей через железную дорогу, и мы вот восемь дней оставались у бабушки, никуда уже не выходили. И потом мы вдруг узнали, точнее, мы с вечера еще увидели, что все тихо, ничего нет, ни взрывов, ни каких-то выстрелов.

Это был как раз вечер 30 марта, и потом 31-го мы уже побежали домой, проверили. К счастью, наши кошки были в порядке, они нашли себе доступ к пище: прогрызали пакеты. И на следующий день мы узнали, что была эвакуация, но мы на нее не успели и 2 апреля уже выехали. И когда мы уехали, уже через несколько дней ситуация более-менее улеглась. Мы начали… Приехали наши родственники, мы сначала боялись рассказывать, потому что это брат мамы, мой дядя. Мы боялись, что, когда он узнает, он начнет как-то прорываться в Бучу, несмотря на то, что здесь военные. Мы боялись, что он будет какие-то опасные для себя действия предпринимать, но это уже никак не поспособствует ситуации.

Мы ему рассказали уже, и он уехал и заехал к нашему прадеду в Ирпене. Мы знали, что тот район, что там были прилеты ракет, но что там уже было, мы не знали. Их дом, дом прадеда рядом, были разрушены дома все, потому что, скорее всего, обстреливали из «Градов» или еще из чего-то. Их дом тоже поврежден, но их там не было.

К счастью, потом мы нашли прабабушку и забрали ее к себе. Ее какие-то волонтеры как-то вывезли из Ирпеня, непонятно когда, непонятно как. А что случилось с прадедушкой, мы до сих пор не знаем. Мы уже ищем его и среди живых, и среди мертвых: пока никаких результатов.

Как людям, пережившим Вторую мировую войну, в своей молодости, прожить вот так всю жизнь и опять вот так… Все-таки прабабушка и прадедушка… Прабабушка вообще из Ростовской области, у нее там родственники, а им такое от тех, кого она считала своими братьями. Пришли и вот такое сделали с ее внучкой.

Маму тоже звали Таня, меня не в ее честь назвали, просто все так интересно вышло. Ей было 46 лет, осенью должно было исполниться 47, она домохозяйка. Она всю жизнь, когда я была маленькая, даже когда на какие-то курсы, в школу, в музыкальную школу, меня возила. Сейчас, когда у нее появилось больше времени свободного, то она… она всегда любила математику, она ее так детально изучала для себя, ей просто были интересны какие-то уравнения, какие-то книги, философию любила, психологию.

Сейчас мне ее очень не хватает в таких каких-то обычных моментах, я что-то там… Кошек забрали с собой, я вижу, что они там смешно легли вместе — я хочу… сфотографирую, думаю, хочу отправить фото маме. Потом вспоминаю, что я ей уже ничего не отправлю, хочется вот как-нибудь просто рассказать, как дела, вот просто так. Я с ней так много говорила всегда.

Ну для меня сейчас самое главное — рассказать эту историю, чтобы общество видело, что происходит, чтобы эта ситуация имела огласку, чтобы это как-то на международном уровне, чтобы тоже как-то правозащитники помогали нам, и именно как в память о маме. Она, немного странно, хотя она была еще очень молода, она начала задумываться как-то о своем наследстве, что она мне передаст, и я всегда говорила: «Боже, мама, ну зачем это? Ты там до 90 лет хочешь жить или как, и куда там ты мне еще это наследство? Тебе еще жить и жить, что ты с таким настроением? Еще меня переживешь». И сейчас я понимаю, что все время она мне хотела как-то… беспокоиться обо мне, как-то мне сделать что-нибудь приятное.

И сейчас, что я могу сделать, как в память о ней, это заботиться о себе и, конечно, помогать в расследовании этой ситуации, огласке этой ситуации, потому что я не могу, чтобы она… Просто вот похоронить ее на кладбище, и все, и там приходить на могилу поплакать. Мне нужны какие-то действия, ведь она сама таким активным была человеком проукраинским. Она верила в нашу победу, и потому я чувствую, что это мне тоже нужно сделать максимально, максимально как-то всколыхнуть общество, чтобы такого больше не произошло ни у кого, никогда.